Под куполом и топором

Сколько постановок «Вишневого сада» можно увидеть за одну театральную жизнь? Те, кто делает это по долгу службы, исчисляют, пожалуй, десятками. Да и рядовой зритель наберет как минимум несколько. Теперь в эту коллекцию впечатлений можно внести и премьеру Рязанского театра драмы. «Вишневый сад» режиссера Гульнары Галавинской – спектакль пронзительно красивый, эффектный, но при этом жесткий, мучительно переживающий смену времен и поколений.

После «Короля Лира», вышедшего в 2014 году, «Вишневый сад» для Гульнары Галавинской – уже вторая работа на рязанской сцене. И оба спектакля связаны перекликающими репликам. Общая атмосфера фатальной обреченности, хаотичное движение героев, состояние нервозности. Резкие голоса, громкое (порой не к месту) веселье. Внезапные лирические остановки (например, трогательное прощание Симеонова-Пищика в исполнении великолепного Юрия Борисова: «Бог поможет вам… Ничего... Всему на этом свете бывает конец...») лишь еще больше обостряют напряжение. Все персонажи переживают лихорадочное нетерпение, ожидание неприятного, но неотвратимого события. Словно подгоняют время: скорей бы уже случилось неизбежное. И можно будет двигаться дальше!..

Факт утраты дома и сада выглядит свершившимся еще до начала спектакля. Пока зрители рассаживаются в зале, на телеэкране, подвешенном над сценой, без конца повторяется рекламный ролик, демонстрирующий неосвоенные просторы и предлагающий «вишневый сад и землю по реке разбить на дачные участки». И где, как ни в Рязани, знают, что если ловкий делец решил что-нибудь разбить, поделить, снести и застроить, то его не остановят никакие слушания и постановления. И уж тем более никакие ностальгические воспоминания.

Такой заколоченный дом, пущенный под топор сад, есть за спиной у каждого русского человека. Как есть и накатывающее ощущение бездарно прожитой жизни. Наверное, поэтому чеховский текст уже более ста лет читается, болезненно перечитывается. И рождает все новые сценические рифмы.

Предрешенность в рязанском спектакле задается музыкой. Обитатели усадьбы появляются под величественный реквием Верди. Над сценой торжественно всплывает огромный абажур (сценография – Геннадий Скоморохов, художник по свету – Андрей Козлов). Купол семейного храма... На его мягкий домашний свет через весь зрительный зал устремляются герои пьесы. Один за другим, цепочкой. Блудные дети, отчаянно страждущие родного дома. К его дощатому полу Раневская (Наталья Моргуненко) припадает в порыве экзальтации, желая поцеловать, вобрать в себя каждый сантиметр.

Возвращение в дом становится для усталых скитальцев возвращением в детство, в счастливое прошлое. Романтическая Аня (Мария Конониренко) кутается в плед, забирается в кресло-качалку и с удовольствием надевает шерстяные вязаные носочки. Раневская растягивает слова, пробуя их «на вкус»: «Детская... Я тут спала, когда была маленькой...» Смакует воспоминания, точно так же, как старается воскресить аромат цветущей вишни, вкус соленых огурцов или вишневого варенья: «Видит бог, я люблю родину…» Но, наткнувшись в закоулках памяти на страшные картины, актриса в миг теряет веселость, подламывается под тяжестью грехов как высохшее дерево.

Герои пьесы похожи на детей, заблудившихся между эпохами. Создавая стилизованные костюмы, художник Надежда Скоморохова не привязывает их ко времени и подчеркивает характер персонажа деталями. На добряка Симеонова-Пищика одевает смешную вязаную шапочку. Гаева (засл. арт. РФ Александр Зайцев) облачает в мягкий кардиган. Зайцев (неожиданно мирный и кроткий в этой роли) представляет благородного, но, по сути, слабовольного, бесполезного человека. Труженица Варя (Анастасия Бурмистрова) закована в свою рабочую одежду как в латы, подчинена ее серому цвету. Прикована к этому разоренному поместью тяжелой связкой ключей, которую потом, сняв с пояса, она с брезгливостью кинет в ноги новому хозяину. Ее живая душа, женская сущность пытается вырваться из этого плена. Актриса с ожесточением мнет, «раздирает» лицо, как бабочка, застрявшая в коконе. И со стоном выдавливает свою главную боль: «Мамочка, не могу же я сама делать ему предложение!»

Черная кожанка делает из «вечного студента» Пети (Андрей Блажилин) гостя из революционного будущего: убежденный и напористый, он проповедует с агрессивностью современных резонеров. И только Фирс, старый верный слуга, предстает в костюме чеховской эпохи. Его играет нар. арт. РФ Сергей Леонтьев, играет наполненно, с осознанием психологической тождественности герою, олицетворяя незыблемость прежнего патриархального уклада жизни.

И именно образ Фирса, согбенного, заговаривающегося, доказывает: мир изменился. Большой уютный абажур уже давно никого не объединяет. На просвет хорошо видно, что его каркас – это голые ветки мертвого дерева. Каждый герой предпочитает держаться за свой торшер-деревце. Семья разобщена. Все глухи друг к другу (поэтому артисты чаще апеллируют к залу, чем к своим партнерам по сцене). Мысленно и душой они уже не тут: кто в Париже с любовником, кто за бильярдным столом («Желтого в середину дуплетом!»).

Грубоватая крикливая горничная Дуняша (Светлана Воронцова), лощеный лакей Яша (Арсений Кудря), конторщик Епиходов (Валерий Рыжков), в телогрейке, распевающий под гитару приблатненные куплеты, наконец, просто некий асоциальный тип, прохожий (Игорь Гордеев) – все они становятся предвестниками грядущего несчастья, образами будущего мироустройства. Прежний мир будет сметен, безжалостно вырублен. И эти революционные настроения, кровавые утраты утверждаются вторым действием, в котором все заливается красным цветом.

Спелая ягода. Вишневый ад. Снова звучит «Лакримоза», но уже в аранжированном, фарсовом стиле. Высокий жанр сменяется балаганом. Светская помещица превращается в усталую французскую шансоньетку. Действующие лица вываливаются, как скелеты (а их немало в этой семье!), из «многоуважаемого шкафа» в страстном танце (хореография – Артур Ощепков). И дирижирует этим шоу фееричная Шарлотта (Наталья Паламожных)! Одинокая клоунесса, бродящая с рюкзаком-собакой за спиной, словно предсказывает Раневской ее бесприютное будущее: «Откуда я и кто я – не знаю...» Шарлотта еще пытается провернуть свой фирменный фокус: опутывает жителей усадьбы алой лентой, «кровными узами». Но общая «пуповина» рвется под яростную песню «Белла, чао!» С усадьбой все уже попрощались. Аукцион – лишь формальность.

Поэтому и Роман Горбачев (исполнитель роли Лопахина), которому предстоит стать могильщиком старого мира, играет скорее не палача, а жертву: он сам часть приговоренного вишневого сада. Пылкий, чувствительный, влюбленный, он излагает план спасения сада восторженно, с сияющими глазами. Преподносит как подарок. Но натыкается на пренебрежительное: «Дачи и дачники – это так пошло». Несмотря на весь ум, деловитость и богатство, Лопахин выглядит обреченным. Счастливы и беспечны в России только неунывающие Симеоновы-Пищики, у которых в земле найдут то «какую-то белую глину», то нефтяные месторождения…

В конце спектакля обитатели усадьбы уходят так же, как и появились. Один за другим, не оглядываясь. Но жалко не их. Жалко одиноко брошенный, голый остов абажура. Жалко тонкие торшеры, которые испуганно сбились в стаю в углу сцены. Жалко забытого Фирса, который остается один, привалившись к шкафу.

В пустом пространстве гулко бухают удары. То ли топоры стучат, то ли сердце отсчитывает последние секунды. Спрямляется и исчезает линия жизни на телеэкране. Изображение стирается, остается лишь серая мельтешащая рябь неопределенности.

В финале Фирс шагает внутрь шкафа и уходит в прекрасную страну, туда, где «вишню возами отправляли». Волшебная Нарния, открытая только ему. Зритель же не видит ничего, кроме кромешной тьмы. Пустота прошлого, которое уже не вернуть. Не исправить. «Жизнь-то прошла, словно и не жил…»

Фото Андрея ПАВЛУШИНА

Вера НОВИКОВА

читать весь номер