–Убивец у меня тут задержан. Говорит, что впервые пошел на преступление. Премьера у него, – эту реплику (естественно, не по Достоевскому, а чисто импровизируя) как бы невзначай роняет Полицейский (Сергей Захарчев), начиная сцену в участке.

 

Рязанский театр кукол тоже впервые пошел, но не на преступление, а на… наказание. Об этом говорит само название спектакля – «…и наказание». Многоточие многозначительно предлагает зрителям домыслить не финал действия (как это обычно делается), а завязку. Сам факт убийства, так прочно усвоенный всеми со школы, здесь выглядит вовсе не так правдоподобно. Богатый потенциал театра кукол позволяют увести его в сферу нереального. Пресловутый топор, удар, потоки крови – все это режиссер показывает через театр теней. Украденные заклады, кошельки так и не материализуются: опуская руки в карманы за добычей, Раскольников достает их пустыми. Да и сама убиенная старушка появляется то тенью, то куклой (и не одной), как надоедливое видение, преследующее Раскольникова. В результате акт преступления выглядит как еще один страшный сон Раскольникова, воплощение болезненных фантазий его помрачившегося рассудка.

 

Как бы то ни было, убийство к моменту начала спектакля уже произошло. Где-то за сценой раздаются крики: «Держи! Держи!» Трущобную тьму разгоняет робкий свет из оконца. Кладбищенскую тишину – перезвон колоколов и церковный распев «Господи, помилуй». Одинокая и мрачная появляется кукла Раскольникова: руки глубоко в карманах черного пальто, поднятый воротник, сутулые плечи. С другой стороны к ней приближается сам актер (Василий Уточкин). Человек и кукла мгновение присматриваются друг к другу, будто не доверяя отражению. Но, кивнув, словно приняв какое-то решение, человек решительным жестом берет марионетку: «…и наказание» начинается.

 

Режиссера интересует то, что происходит по ту сторону преступления. И пережить это он предлагает каждому своему персонажу. Вручив ему для этого куклу.

 

 

Через куклу действующие герои спектакля ведут диалог со своей личностью. Кукла – это совесть, внутреннее «я», боль, которую хочется вытеснить из сердца. Каким трагизмом проникнут монолог актера Валерия Рыжкова, когда он со слезами и отчаяньем пытается достучаться до своего пьяненького кукольного Мармеладова! Как надламывается гордая и статная героиня Татьяны Дубовиковой, сжимаясь в комок безысходности – в хрупкую куколку Катерины Ивановны! Как безгрешна и непорочна под своим алым, кричащим нарядом Соня (Светлана Борисова)! Обернутый и завязанный бантом пояс в ее костюме намекает на гейшу, но белое кружево в потоках света превращает в ангельское создание.

 

Возможности театра кукол позволяют постановщику играть масштабами личностей, придавая значимость или, наоборот, приуменьшая. Прячется за своей куклой – примитивно-прагматичным Лужиным – герой Валерия Скиданова. Трогательны и жалостливы куклы Пульхерии Александровны (засл. арт. РФ Ольга Ковалева) и Дуни (Светлана Гусева), бессильные перед обстоятельствами жизни. От куклы до живого плана «разрастается» роль следователя Порфирия Петровича. Герой Владимира Коняхина с его кошачьей вкрадчивостью и острыми «коготками»-вопросами, вонзающимися в жертву, достоин занять почетное место рядом с Шерлоком Холмсом и Эркюлем Пуаро.

 

Только выхолощенный Свидригайлов (Константин Кириллов) и вовсе остается без куклы, без диалога. Его совесть давно мертва, душа – иссохла, осталась лишь оболочка, ослепительно блистательная своими пороками.

 

И, конечно же, сопоставление масштабов куклы и человека – идеально для главного вопроса Раскольникова: «…Вошь ли я, как  все,  или  человек? …Тварь ли я дрожащая или право имею...». Герой Василия Уточкина постоянно переходит из одного состояния в другое. Усталый и болезненный, он может мгновенно, от резанувшего по нервам слова, погрузиться в мрачное возбуждение. Практически не сходя со сцены, актер весь спектакль переживает лихорадочную работу мозга. Его точит и сверлит, не дает покоя одна-единственная мысль: «Смогу ли я переступить или не смогу!»

 

Тот внутренний суд и покаяние, к которому взывают его Соня, Дуня, дается ему неимоверными душевными усилиями. Раскольников легко и уверенно входит в роль «кровопроливца»: складывает руки накрест на груди как Наполеон, вскидывает их в приветствии вождей. Вот только самого простого и нужного жеста: перекреститься – не получается. Как только он заносит правую руку вверх для креста, она бессильно падает вниз. Словно бес толкает…

 

 

Жанр постановки Олег Жюгжда обозначает как «сцены из романа». Ритм всему действию задает музыка композитора Павла Кондрусевича, расставляющая паузы и восклицательные знаки, нагнетающая атмосферу. Спектакль масштабен, в нем серьезно проявляет себя практически весь актерский состав театра. И достаточно продолжителен: идет два с половиной часа.

 

«Сцены из романа» цельно выкроены, точно пригнаны и ладно склеены. В таком сжатом виде роман предстает как крепко сделанная история, с детективной интригой, иронией и мелодраматическим настроением. Последнее ощущение еще больше усиливается старинным городским романсом «Ах, васильки, васильки…», рефреном проходящим через весь спектакль. Даже «благородный романс», который пытается петь агонизирующая Катерина Ивановна, есть не что иное, как «Васильки» переложенные на французский. Слезливая история про то, как «хлынула алая кровь, Олин венок покатился» под конец звучала так же навязчиво, как идея Раскольникова.

 

Действие объединено единым пространством Петербурга: серая стена дома с черными провалами-окнами, знаменитые питерские уличные фонари, диван Раскольникова. Стремясь максимально приблизиться к зрителю, художник Валерий Рачковский вводит необычный элемент – подиум, далеко простирающийся от сцены в зрительный зал. Расставляя по его длине миниатюрные символы Петербурга, он превращает этот своеобразный Невский проспект в главную арену действия.

 

Сюда выходит на финальное слово Раскольников. Выходит на свой внутренний суд. На суд зрителей. Рушится Петербург, на его месте вырастают верстовые столбы каторжного Владимирского тракта. Наказание свершилось. Покаяние – нет. Само слово «преступление» Раскольников произносит через силу, по слогам, словно выплевывая его из себя. Мучительное признание: «Это я убил…» – дается ему огромным напряжением. Он так и уходит, задаваясь вопросом: «Чем, чем моя мысль была глупее других мыслей и теорий?» И до тех пор, пока в мире будут рождаться Брейвики, признающиеся на суде в убийствах, но отказывающиеся считать их преступлением, вряд ли дело Раскольникова можно считать закрытым.

 

Вслед за Раскольниковым дорогой каторжников со сцены уходят все действующие лица. Проходят свой путь наказания. Независимо от преступления, здесь наказаны все. И единственное спасение в чистом божественном свете, который заливает сцену. В кресте, символ которого вырисовывается в маленьком окошке под самой крышей, ближе к небу.