Ее мир уходит духовными корнями в дореволюционную Россию, последние отголоски которой еще теплятся в душах ныне живущих людей, о которых с болью от понимания невозвратности потерянного некогда мира, можно говорить как об исчезающем впечатлении прошлой культуры. Я слушаю неторопливую речь Генриэтты Владимировны Лебедевой и неоднократно ловлю себя на этой мысли. На нее приятно смотреть, ее интересно слушать, общение с ней вызывает чувство, близкое к восторгу. Пронзительной нотой врывается в наш диалог понимание того, что «Россия, которую мы потеряли», – не есть метафора. Она здесь, в стенах этой старой просторной квартиры. И она жива, к счастью. Еще жива. А потому с сожалением понимаешь, что неизбежный уход таких людей, не побоюсь своей гиперболы, может оказаться для России губительнее всех чернобылей мира, ибо оставляет страну в таком вакууме, на бездуховной почве которого трудно будет ожидать каких-либо позитивных всходов в обозримом будущем.



Персона non grata

Дед, Клавдий Алексеевич Лебедев, священник, начинавший в Спасске, а затем получивший место в Рязани, умер, когда его сыну – отцу Генриэтты Владимировны, было восемь лет. Мальчика из семьи священнослужителя определили на казенное обеспечение в духовное училище. Потом он продолжил свое образование в семинарии, которую и окончил в роковом 1917 году.

Мы подошли к той точке отсчета, от которой и ведет свое начало уничтожение русской культуры с ее корнями, традициями и самобытностью.

Семнадцатый год прошлого столетия чудовищным образом перевернул не только жизнь страны, но легко и совершенно бездумно прошелся своей железной поступью по жизням многих и многих россиян, серьезно вмешавшись и в судьбу Владимира Клавдиевича Лебедева. Его образование в одночасье стало не просто ненужным, но и вредным, а наличие духовенства в отеческих корнях автоматически сделало без вины виноватого человека персоной Non Grata. Мечтая о медицине, поступил в медицинское училище. Проучился два года и… был изгнан как сын священнослужителя, не имеющий права учиться в советском учебном заведении. Приходилось искать выход, потому что надо было выживать и жить в предлагаемых временем обстоятельствах. И он искал и находил. И был в своих исканиях честным. Таким запомнился дочери.

Что она помнит… Сорок второй год. Отца забирают на фронт. Перед этим проводили родного брата Марка. Потекла вечность, которая для всех в то время определялась одним простым словом – ожидание, утомительнее которого не было ничего в мире.

Мама читает письмо от отца с фронта. То ли ужас, то ли удивление, то ли радость? Вслух: «Мы сидим с Марком и пьем чай». Поверить в это трудно. А потому радость обретает совершенно вселенский масштаб.

А было так.

«Папа, – вспоминает Генриэтта Владимировна, – оказался под Сталинградом. Ехал на машине, в кузове.

Вдруг слышит – кто-то кричит:

– Папаша! Папаша!

Его никто так никогда не звал. Но сейчас кричали очень настойчиво, ему пришлось остановить машину. Подбегает товарищ – Юра Лукашов. А за ним – Марк. Сын.

Дальше они воевали вместе».

Ни брат, ни отец не любили говорить о войне. Может быть потому, что впечатление о ней осталось такой силы, что и слов для него отыскать было трудно? Малые печали словоохотливы, глубокая скорбь – безмолвна. Да и какие слова можно было найти, чтобы передать весь ужас от полученного сообщения о том, что только что было прямое попадание снаряда в землянку, в которой находился сын, по счастливой случайности воевавший вместе с ним? Сколько нужно было иметь мужества, силы, воли, еще каких-то качеств, которым, возможно, и названья нет, чтобы пойти туда и начать раскапывать заваленное землей место?.. Была ли при этом боль? Он не мог потом вспомнить. Но она не просто была. Она разрывала в клочья, как тот снаряд, который только что упал туда, где был его сын. И со всем остервенением, которое только возможно в подобном случае, человек впивался в лопату, не чувствуя, как кровоточит сердце, и глаза закрывает пелена из слез, и ноги отказываются держать пробитое, как осколком, страшным известием тело. И есть ли он сейчас, Владимир Клавдиевич Лебедев?

Он не понимал этого. Не мог понимать. Отказывался понимать. Потому что были боль и отчаяние. И еще – страх, рожденный неизвестностью, которая – хуже любого страха. Что еще? Злость. Она была обязательно. Без нее тогда было никак. Она держала тогда – эта страшная, испепеляющая, но такая необходимая в ту пору злость.

Одному Богу известно, что мог испытывать отец, разгребающий заваленное после взрыва место, где его родной сын, возможно, был еще жив. Какие-то силы услышали его безмолвную молитву, которая по капельке вытекала из сердца, пока он освобождал сына. Марк оказался контуженным, но живым.


Купить профессию


Историк по образованию, приученная анализировать и сопоставлять, а впоследствии еще и научившаяся сохранять, Генриэтта Владимировна помнит…

Так было с двоюродной сестрой, имеющей прекрасное колоратурное сопрано, которую не принимали учиться музыке только потому, что ее отец был священником. Абсурдно и страшно. И еще – глупо. Наверное, смешно. И нельзя допускать, чтобы она, эта безмозглая глупость, побеждала. Из глупости нужно искать выход. Обязательно нужно. Если клин – клином, то абсурд – абсурдом.

Итак, чтобы талантливый человек (а талант как-то живет сам по себе, вне сословий, конфессий, национальных признаков и прочих человеческих наворотов и придумок) смог получить достойное образование в (еще один акцент!) советской стране, которая до печеночной колики хотела быть впереди планеты всей, талантливой девушке… (опять многоточие, заменяющее паузу) купили справку, сообщающую миру о том, что она дочь… крестьянина. И справке этой – поверили.

Таланту – не поверили. Голосу – не поверили. Ушам своим не поверили. Поверили справке. Абсурд? Безусловно!

Девушка поступила в музыкальное училище и проучилась три года. Но нашлись «добрые люди», которые подсуетились, напомнили, пролили свет. Хорошо, что талантливую студентку отстоял директор училища Семен Александрович Заливухин (1893–1965), заслуженный деятель искусств РФ, впоследствии ставший ректором Саратовской консерватории. И только благодаря его поддержке будущая солистка московской филармонии Евгения Лебедева окончила и училище, и консерваторию.


Добровольцу отказать



Брат Марк. Воевал. Служил в штабе Мерецкова, где познакомился со своей будущей женой – Анной Ивановной Лебедевой, которая, среди прочих, имеет очень редкую награду – «За оборону Заполярья».
 
Марк ушел на войну семнадцатилетним добровольцем, не успев получить аттестата об окончании школы. За что потом и поплатился.

И в его жизни не обошлось без абсурда. Тем ребятам, которых призвали служить, аттестат после войны выдали. Просто выдали, потому что воевали, потому что были призваны, потому что… Да выдали, и все тут! А Марку – нет. Почему? Потому что на войну пошел добровольцем. И тем, как оказалось, существенно отличался от ребят, которые оказались на фронте по возрасту и призыву. И правду говорят, что инициатива наказуема.

Конечно, окончил потом Марк Владимирович и вечернюю школу, и юридический институт. И до полковника дослужился. Не в этом же дело… Зарубки остались. На память.

Так было в ее семье – она это помнит. Так было в ее стране – она это знает. И ее память бережно хранит то громадное количество впечатлений и ощущений, знаний и фактов, историй и дат… Когда-то это было ее работой. Потом перешло в привычку, дало корни. Теперь – это ее естество.


Тайники души


И еще одна светлая печаль минувшего столетья – мама. Екатерина Ивановна Лебедева. Большей вины, кроме той, что не родилась в крестьянской семье, за ней не было. Но эта – одна – единственная – не прощалась долго. А когда и простилась, то все равно помнилась. Или – не забывалась.

 
Одухотворенный образ мамы, смотрящий в сегодня со старинных портретов вчерашнего дня. Гимназистка. Внучка купца Солодова. Трепетность. Хрупкость. Полутон – полусвет. Полуулыбка – полуплач. Красивое лицо, освещенное мыслью, а потому еще более красивое.

Ушедшее – невозвратное. Без сожаления потерянное веком минувшим. Хранимое и сохраняемое веком нынешним в архиве памяти дочери. В тайниках души.


Родная тишина


Честность и порядочность – это те постулаты и ориентиры, которые Генриэтта Владимировна вынесла из детства, получив в качестве духовного завещания от родителей и которые потом старалась пронести достойно через свою жизнь.

Отец – охотник, спортсмен, на коньках хорошо ходил, в теннис играл. И его ракетка до сих пор хранится в семье внука – племянника Генриэтты Владимировны. Любил оперетту. Был очень красивым человеком. Как и мама. А потому и дочь красоты необыкновенной вышла.

Еще в их доме жили собаки. И это – тоже одно из ярких впечатлений детства. И основа воспитания. И критерий чего-то важного.

И была тишина. Она помнит ее. Не пустая и давящая, а та, в которую уходишь, как в уютное и теплое спокойствие. И уже там, в той тишине – звучит добрым многоголосием родной и духовно близкий мир, название которому семья. Она не может вспомнить, чтобы отец повысил голос на маму. А потому до сих пор не в состоянии понять, как в иных семьях бывает по-другому.

В этом мире она росла. Его и унаследовала.


«Архив – это меч»


С 1948 года каждое утро, в течение долгих лет, пока не прекратила работу по возрасту, она шла на встречу с Памятью. Или – навстречу Памяти. И одно, и другое будет верно, потому что работала Генриэтта Владимировна Лебедева в Государственном архиве Рязанской области, куда пришла сразу после окончания педагогического института научным сотрудником, а покинула хранилище его директором.


Что она помнит?


В 43-м году должна была окончить школу, но заболела и не сдавала экзамены из-за болезни. Летом поступила работать в горфинотдел. А в сентябре ее не отпустили на учебу. Была война. Нужны были люди. Пришлось окончить вечернюю школу. Пединститут был в эвакуации, и Генриэтта Владимировна поступила на заочный истфак, а после возвращения института перевелась на дневное отделение. Потом были и аспирантура, и сданный кандидатский минимум. Но отъезд научного руководителя и предложение сменить тему, последовавшее от нового шефа, сделали свое дело. Защита не состоялась.

И еще – 15 лет работы на истфаке родного вуза. Обучала студентов работе с документами.

А в архив Генриэтта Владимировна попала еще во время студенчества, потому что писала курсовую работу по документам. А когда оканчивала институт, ей предложили в архиве работать. Так случилось.

Об архиве она может говорить и долго, и интересно. Для нее это – целый мир, причем, мир живой, трепещущий и трепетный, и многогранный, и многоликий… Разный мир. И что в нем, в ТОМ мире?

«Архив – это меч, который в случае необходимости можно вынуть из ножен. Там есть вещи интересные. Есть – нудные. Есть и скверные. Всего много. Как в жизни», – вспоминает Генриэтта Владимировна.

Я смотрю на эту удивительную женщину и понимаю, что по ее отдельно взятой жизни можно с точностью до миллиметра проследить не только путь семьи, но просмотреть и биографию (как это не высоко звучит!) страны, а если еще более высоко взглянуть, то и биографию века, который навсегда останется в исторической памяти поколений советским периодом. И думаешь вдруг, как ничтожно само по себе это слово – период – применительно к России. И как много было им опрокинуто ценностей, И как много было потеряно в погоне за какими-то призрачными завоеваниями.

«Силой воспоминаний можно с точностью измерить силу пережитого», – писала в своих дневниках Вера Инбер. Воспоминания Генриэтты Владимировны Лебедевой и сильны, и ярки, и многообразны. Это – ее богатство. И в этом – ее сила.

Из архива, из того мира, не потустороннего, нет, скорее, параллельного, куда можно было уйти от суеты сегодняшнего дня, закрыть поплотнее дверь, чтобы не мешали шорохи и звуки повседневности, и, оказавшись наедине с Памятью, почувствовать вдруг, как мал человек в том огромном мире, называемом жизнью. И как он же бесконечно велик. И приходило понимание того, как важно его величие сохранить, не потеряв ни одного шага, вздоха, слова, потому что без памяти ведь не только души скудеют. Без родовой памяти и государство утрачивает свое величие. И Генриэтта Владимировна Лебедева знает это, как никто другой.

Она вообще знает многое. И многое помнит. А что-то – просто не имеет права забывать.