– И по воспитанию, и по образованию, и по всему, что только можно еще придумать, я совершенно русский человек. По той причине, что отца моего, корейца, арестовали, когда мне не было еще и года. Воспитанием моим занималась моя русская мама, правда, после расстрела отца в 1938 году она пережила лагерь и ссылку, но все это время я рос в русской части своей семьи, а от корейской был оторван. Познакомился с ней много позже, когда началось время реабилитаций, и я встретился с родственниками своего отца. Но большой и длительной связи из этого не получилось, поэтому корейского в моем творчестве нет ничего. С другим знаменитым «русским корейцем», Виктором Цоем, я тоже не был знаком, и сейчас, можно сказать, почти незнаком, за исключением потрясающей песни «Мы ждем перемен», которая прозвучала в фильме «АССА».

 

 

– Мне нравилось учительствовать, и у меня это неплохо получалось. В учительстве есть свои увлечения. Например,  вытащить троечника в отличники.  Или еще задача: заставить инертную массу 10-го «А» стать более активной, разговаривающей, мыслящей…  Дело в том, что я призывал своих учеников шевелить мозгами, думать, живо, обсуждать «Войну и мир», учиться трепаться. И не в духе казенной интерпретации, а в духе живого человеческого восприятия. Без малого восемь лет преподавания не прошли даром – ни для меня, ни для учеников. Сейчас им уже под 60, а то и за, всё равно, встречая меня, непременно благодарят за науку. 

 

Дело в том, что физико-математическая школа, интернат №18 при МГУ – это была такая милая закрытая республика, вполне демократичная. Ее возглавляла замечательная дама – Раиса Аркадьевна Острая. И под ее крылом мы много чего могли себе позволить. В то время был учебник по обществоведению, по которому можно было вести этот предмет. И мы в этих классах с гениями физико-математического профиля охотно разбирали этот учебник по всем костям. Дело доходило до очень смешных вещей. Я помню, например, было практическое задание, после главы диамат: пусть кто-нибудь из вас изложит позицию субъективного идеалиста, которые, как известно, утверждали, что всё, что человека окружает, суть комплекса его ощущений. Разоблачите его.

 

Я вызывал к доске желающих. Желающих было полкласса, но я выбирал кого-нибудь из них одного, дальше весь класс на него накидывался, и он категорически отбивался от всех, даже когда они прибегали к таким спекулятивным вопросам: а вон стоит Юлий Черсанович. Он тоже, что ли, комплекс твоих ощущений? Тот зажмуривался и говорил – да. И много других комических ситуаций возникало в связи с этим. Так что я с удовольствием этим занимался. И ни разу никто не настучал по поводу нашей дерзости.

 

Один только раз все-таки Раиса Аркадьевна призвала меня в кабинет и спросила: «Правда ли, что вы субъективным идеалистам выставляете пятерки?» Я не думаю, что это кто-то специально стукнул, а просто ради смеха рассказал. А она решила поинтересоваться. Я только разинул рот, но в это время за моей спиной раздалось старческое хихиканье. Я обернулся – сидит Колмогоров собственной персоной и таким образом реагирует на пятерки субъективным идеалистам. И она меня отпустила с миром. Больше этого вопроса не было.

 

 

– Кроме нас с Галичем открыто критиковали советскую власть многие диссиденты. В отличие от нас с Галичем, они получали реальные сроки. Мое участие в диссидентском движении не стоит преувеличивать. Солженицын, Войнович, Максимов могли совмещать свое писательство с диссидентством, потому что отвечали только за себя. Я же, работая в театре и кино,  нёс ответственность за весь коллектив.

 

– До 1969 года я публиковался под собственной фамилией, а в 1969-м, поскольку поучаствовал в правозащитном движении, мне пришлось вооружиться псевдонимом – имя Юлий Ким оказалось негласно запрещено. Оно равнялось определению «махровый антисоветчик», потому что я подписал целую серию писем и иных документов, протестующих против нашей внутренней и внешней политики того времени. Поэтому я числился в людях крамольных, а как литератор воспользовался псевдонимом и уже под его защитой продолжал работать в кино и в театре. Понятно, что это был «секрет Полишинеля», но театральному и киношному начальству было удобнее работать с псевдонимом, а не с моей антисоветской фамилией. В 1985 году, после статьи обо мне Булата Шалвовича Окуджавы, я вернулся к своей натуральной фамилии.

 

Псевдоним – это был чисто формальный шаг, чтобы отмазаться от возможных вопросов партийного начальства. Как правило, все мои ровесники в публике и в литературе прекрасно знали, что Ким и Михайлов – одно и то же. Когда пришло новое поколение, то там некоторая путаница произошла, и время от времени я слышу на своих выступлениях недоуменные восклицания: «Неужели Михайлов и Ким – это одно и то же? Впрочем, мы давно это подозревали!»

 

 

 – Когда-то давно мы спорили: является ли песенная поэзия отдельным видом поэзии. Булат считал, что бардовская песня – это напеваемые вслух стихи. Я не соглашался, и меня поддерживал такой мощный союзник, как Новелла Матвеева. Она тоже считает, что существует стихотворный текст и существует песенный текст. Скорее всего, так размышлял и Бродский, который не любил, когда его стихи распевали волонтеры вроде Мирзояна и Клячкина – не знаю, слышал ли он мирзояновский вариант, но Клячкина он слышал. Слово «поэзия» – очень емкое слово, «Мертвые души» тоже названы поэмой и, думаю, не зря. Поэтому в понятие поэзии песенное творчество, безусловно, включается. Но безусловно и то, что песенные и стихотворные тексты между собой разнятся. Очень часто песенный текст в напечатанном виде не смотрится как стихи или смотрится как очень слабые стихи. Между тем музыкальная интонация, мелодия, манера исполнения часто делают слова песни абсолютно единственными и необходимыми, хотя на бумаге они такими не кажутся. Песенное творчество входит в понятие поэзии, но она и стихотворная поэзия – это все-таки разные жанры.

 

 

– Конечно, в первую очередь, я сочиняю песенные тексты. Это было самым главным моим занятием всю жизнь. А вот на втором месте стоит драматургия, хотя по сравнению со всем остальным я занялся ею существенно позже – первую свою пьесу я написал, когда мне было уже 30 лет. Но с тех пор я это дело не бросаю и время от времени им занимаюсь. Если говорить об особенностях моей драматургии, то очень люблю пользоваться чужими сюжетами. Сказать, что продолжал какой-то известный сюжет, как это проделал Горин с «Ромео и Джульеттой», я не могу, но пытался подходить по-своему – сколько угодно. У меня есть пьеса о Фаусте, есть свой вариант сюжета комедии Шекспира «Как вам это понравится» и т.д., и т.д. Кроме того, люблю сочинять либретто. Еще я пытаюсь писать прозу. Больше, пожалуй, ничего «тайного» нет. Жанры исчерпаны, теперь наличествует всё: стихотворные тексты, песенные, драматургия и проза. Давид Самойлов говорил, что литератор должен уметь всё. Я следую его указаниям.