– Мой отец работал сначала в институте экспериментальной физики в Сарове, потом, когда в 1957-м начали строить Снежинск, Игорь Васильевич Курчатов пригласил его туда. Там отец стал главным энергетиком, а потом и главой города. И я вырос при коммунизме – министерство среднего машиностроения умудрилось тогда в десяти «закрытых» городах построить натуральный коммунизм. Когда мы выезжали на «большую землю», удивлялись пустым магазинам, потому что в наших имелось всё, и зарплата у людей тоже была вполне приличная. Вокруг стоял тройной охранный периметр, и никто посторонний въехать не мог. В 1960-е в городе жили 15 тысяч человек. Из них 10 тысяч работали в институте, разрабатывающем атомное оружие, остальные – социальная сфера: детские сады, магазины и т.д. Сейчас население выросло, но там 12 тысяч пенсионеров, из которых 8000 – ветераны КГБ, город по-прежнему «присмотрен». 

 

В моем детстве драка на танцах – всему городу неделя разговоров, а родителей драчунов песочат на работе и везде, где только можно. Криминальная хроника того времени: в 9.00 от магазина «Огонек» угнан велосипед – в 12.00 велосипед найден, виновный наказан. Дети спокойно уходили гулять, возвращались затемно, и родители не волновались, что ребенок попадет под машину, его побьют или ограбят. 

 

Так что в Снежинске был построен коммунизм, и я при нем вырос. Поэтому мысли диссидентского плана в голову не лезли, тем более, отец – правоверный коммунист, работал не за должности и звания, а за идею, как и все вокруг. Идея о строительстве светлого будущего в отдельно взятой стране воспринималась как должное: раз в нашем городе удалось – значит, по всей стране можно сделать. Это потом, когда я плотно столкнулся с реальной жизнью «большой земли», начали меняться взгляды. А детство было абсолютно счастливым и радужным. 

 

 

– Да, там характеры другие. Далеко от Москвы люди ощущают себя государством в государстве, создают ментальный круг с другими правилами жизни. 

 

До сих пор есть уральские деревни, где дома не запираются: если поленом дверь примкнута – значит, дома никого нет. Еще там народ не склонен сутяжничать. Вернее, уже склонен – время заставляет, а вот в 1960–80-е разбирались сами, даже с серьезными проступками. Воровство, например, и другие уголовные преступления «малой социальной опасности», как принято называть, – это все разбиралось самостоятельно. Пошли, морду набили, – порядок навели, и всё. 

 

Чистота языка до сих пор там присутствует. Вот случай из моего детства. Сидят подвыпившие мужики на скамейке, разговаривают, проскакивает ненормативная лексика. Но как только в зоне слышимости появляется незнакомый мужчина – не женщина, мужчина! – они сразу переходят на нормативную речь, им стыдно материться при незнакомом человеке. Сейчас это в больших городах уже ушло, а в деревнях сохранилось. Там много неписаных законов, которые строже и работают лучше, чем официальные.   

Я по молодости занимался спортом, объехал весь Советский Союз и заметил, что дальневосточники сильно отличаются от уральцев, а сибиряки – от тех и от других. Потому что обстоятельства жизни разные. В Сибири – особенно, в русских селах в Якутии – если не готов подставить плечо, то не выживешь, потому что и тебе плечо не подставят, когда поскользнешься. А поскользнешься обязательно – такие условия жизни. 

 

Отсюда готовность идти навстречу, отдать последнее – там это норма, а не подвиг, как здесь кажется. Человек не вышел из тайги? Вся деревня поднимется – искать. Спросили у жены, куда пошел, и толпой тайгу прочесывать. Вдруг человека медведь подрал? Или в канаву провалился? Там это – обыденная жизнь, вот и люди другие. 

 

На Урале все это тоже долго присутствовало. Сибирь – уже Азия, Татария – уже Европа, а Урал – зона, где встречаются европейская и азиатская жизненные идеологии, там евразиаты живут.

 

При создании научных городов туда ехали выпускники Рижского университета, Киевского, Одесского, Ленинградского, Московского, Новосибирского – «сливки» со всего Союза, люди с высоким уровнем интеллекта и образования, широких взглядов, с другим типом «думанья». Когда вернулись с Новой Земли после испытания 50-мегатонной термоядерной бомбы Евгений Иванович Забабахин, чье имя носит сейчас институт ВНИИТФ, и его помощники (некоторые имена до сих пор не «раскрыты»), мне было лет 12, наверное. Все это у нас происходило: за стенкой застолье, а они вышли покурить в комнату, где я сижу под столом и слушаю их разговор. И вот Евгений Иванович произносит: «Вы знаете, я что-то перестал себя чувствовать гражданином СССР». Главный конструктор говорит ему: «Женя, как же так? Мы создаем атомный щит для страны…» и еще что-то. А Забабахин возражает: «Нет! Вот мы сейчас взорвали эту бомбу 50-мегатонную, и я почувствовал, что планетка маленькая, на ладошке умещается, прихлопнуть можно. Я землянин! Я теперь так буду к себе подходить, и с вас так буду спрашивать!»

 

 

– Тогда обязательно было три года работать по распределению – меня как раз распределили в Театр им. Вахтангова. 

 

Но Урал я бесконечно люблю – это озерный край, который я прошел ногами с севера на юг много раз. Я по юности был бродяга, да еще занимался многими видами спорта, в том числе экстремальными, привязанными к озерам Урала, – парусным спортом, подводным ориентированием. Наша команда спортивного клуба им. Чкалова по скоростному подводному плаванию имела результаты на уровне сборной страны, но никого из нас туда не брали, потому что мы из «закрытого» города, за границу не пошлешь. И наши «парусники» чемпионаты страны выигрывали, но на Олимпиады ехали другие. 

Кроме того, в Челябинске работал Наум Юрьевич Орлов – режиссер уровня Товстоногова, Ефремова, Эфроса. В провинции таких было немного – еще Григорьян в Томске, Хайкин в Омске, Монастырский в Самаре. Наум Юрьевич – уникальный человек и Челябинский театр был художественным явлением очень высокого уровня. 

 

В Театре им. Вахтангова я работал много, но, в основном, на вводах. Там быстро поняли, что у меня хорошая память и если дважды видел спектакль, то помню наизусть. Проблема была одна –  чтобы костюмчик сидел. 

 

Кому-то надо на съемки, кто-то запил, кто-то заболел… Полчаса репетиции перед спектаклем – и вперед! За первый же сезон – 27 срочных вводов! И ни одной «своей» роли. Куча благодарностей в приказах, но ты вводишься, с перепугу играешь, а потом-то тебя «ставят в очередь». А ты не репетировал спектакль! И со временем начинаешь «плавать» как лебедь в пруду. И в итоге за срочный ввод – благодарность, а потом – «ты плохо играешь эту роль». Некоторые роли – как Ретклиф в «Ричарде III» с Михаилом Александровичем Ульяновым – «ложатся» на тебя, становишься равноправным партнером актера, которого заменил. Но чаще тебя снимают с роли после срочного ввода. А бывает еще как с «Антонием и Клеопатрой», где я сыграл почти все мужские роли, кроме Антония и Цезаря, которых играли Лановой и Ульянов. У меня было два костюма: для свиты Цезаря и для свиты Антония. Я приходил в театр и прямо перед выходом на сцену смотрел, кого сегодня играю: я сыграл Мецената, Скара, Агриппу, Долабеллу, Прокулея, Эроса, Канидия. 

 

А мне хотелось играть свое. Труппа в Театре им. Вахтангова в 1982 году – 140 человек. Ульянов, Лановой, Этуш, Яковлев, Гриценко, Осенев – в полной силе. А за ними в очереди хорошие артисты моего же типа – он у всех нас как у Ланового – заслуженный артист России Витя Зозулин, заслуженный артист России Саша Павлов, Володя Коваль, Саша Рыщенков, Вася Ермаков. И все мы фактически в очереди на одну роль! 

 

А в Челябинске я беру пьесу, открываю, тыкаю пальцем – вот это мое, больше некому! Мой плейлист не сравним с плейлистами однокурсников, оставшихся в Театре им. Вахтангова, – ни по количеству, ни по качеству работ. Я в Челябинске сыграл такие роли, о которых московские актеры моего поколения и не мечтали, – чеховского Платонова, Глостера в «Короле Лире», горьковского Стогова. А в Москве я бы этого никогда не получил. Да, был бы в Театре им. Вахтангова. Да, возможно, имел бы больше предложений сняться в кино, где начал активно работать еще студентом, но и в кинокарьере я не уверен. Во всяком случае, из однокурсников никто знаменитым киноартистом не стал. Там везение нужно: попадешь в «обойму» или нет… 

 

А в Челябинске за 18 лет я такое наслаждение актерское получал! Мы когда с Наумом Юрьевичем договаривались – люди нас не понимали, мы говорили на «птичьем» языке. Я говорил: «Наум Юрьевич, я вот тут хочу…» А он: «Погоди-погоди, только вот здесь немножко…» «Наум Юрьевич, да-да-да!». И народ спрашивает: «А вы о чем договорились-то?» А мы и правда договорились – понимали друг друга по выражению глаз, по интонации. И потом, он меня «вел» – редкость, когда находишь режиссера, который тебя «ведет». Ага, сыграл Стогова в «Фальшивой монете» – теперь нужна отрицательная роль, вот Глостер в «Короле Лире». Глостера сыграл – теперь надо комедийную роль, вот тебе Джордж у Бернарда Слэйда, а потом давай-ка Чехова. Он меня развивал, давал возможность проявлять себя с разных сторон. Пока был жив Наум Юрьевич – я работал на Урале и никуда оттуда не хотел. 

 

 

– Умер он попозже, но, что называется, «сошел с круга» – заболел, почти перестал работать. И администрация театра странно себя повела, а я жестко правило держу: всегда готов работать, но никому не буду доказывать, что имею право это делать. Проявили хамство – написал заявление и ушел в никуда, в воздух. Меня носило тогда и по стране, и по миру – довелось даже быть режиссером дочернего телеканала BBC в ЮАР. 

 

 

– Не просто выслали, а объявили персоной нон грата, и в 24 часа надо было выехать из страны – я потом в аэропорту Амстердама оказался без документов и без денег. Там довольно сложная политическая ситуация: есть две основные народности, банту и свази, которые общаются на уровне ведущих политических партий. Нельсон Мандела – банту, его партия у власти. В оппозиции – Партия свободного Свазиленда. Ее лидер Мангосуту Бутелези – министр внутренних дел. Как раз выборы, а BBС поддерживало, естественно, Манделу. И я получил задание сделать репортаж «с акцентом», «приспустить» Бутелези. Ну, сделали репортаж. А утром у моих дверей стояли двое огромных полицейских – вроде и я не маленький, но почувствовал себя букашкой. Они покидали мои вещи в сумку, отвезли в аэропорт и отправили из Йоханнесбурга в Амстердам – очень быстро в ЮАР такие вопросы решаются. 

 

Но я из-за этого особо не переживал, поскольку был уже взрослый дяденька, а после тридцати можно даже не пытаться переехать жить в южное полушарие. Там другая планета – солнце по небу ходит в другую сторону и вода в сливном отверстии в другую сторону крутится, потому что сила Кориолиса действует в обратном направлении. И поэтому, когда просыпаешься, у тебя вместо головы немного другая часть тела. У меня есть друзья, которые живут в Новой Зеландии и Австралии, но они регулярно ездят в Москву на месяц-полтора, чтобы восстановиться. Потому что и воздух другой, и система питания – русскому адаптироваться невероятно сложно. Я все искал повода уехать из ЮАР, но повода не было – интересная работа, хорошая зарплата, отличные отношения. А тут – на тебе,  подарок.  

 

– Поехал в Тулу, куда меня пригласили очередным режиссером с условием, что буду играть как актер. Но получилось так, что меня «перехватил» родной Снежинск. Заехал туда прописать к маме своего сына, который учился в Челябинске, а глава города и говорит: давай ко мне, начальником управления культуры. Конечно, в Снежинске зарплата и бытовые условия лучше, к тому же, младшие девчонки были школьницы, а я знаю, что такое снежинские школы. В МГУ ведь кто поступает, конкурируя с Москвой и Питером? Снежинск, Озерск, Трехгорный – города Минатома, где академическое образование дается. И я шесть лет отработал министром культуры в Снежинске. А когда девчонки закончили школу и мы с женой сели в пустой квартире вдвоем… Обе девочки поступили в театральный, но в Снежинске театра нет, значит, им возвращаться некуда. А у нас после гибели старшей дочери настоятельная потребность быть на расстоянии быстрого реагирования от наших детей. И вот мы, достаточно успешные чиновники города Снежинск, написали заявления об уходе и уехали обратно в Челябинск. Я стал заведовать кафедрой сценической речи в Академии искусств, жена работала юристом, а девчонки опять взяли, да и сорвались – уже в Москву. Маринка закончила мое родное «щукинское» училище, Елена не захотела из челябинской Академии уходить – закончила там, но тоже решила уехать. 

 

Опять уволился, полгода был безработным. И случайно встретил Ниночку Усатову, с которой еще со студенческих времен дружим. Она сказала, что у Жанны Виноградовой театр в Рязани, набрала номер, и через две недели я сюда переехал. 

 

 

– У меня таких ролей не было, чтобы играть «я в предлагаемых обстоятельствах». Вообще у меня тип актера-героя, если брать по старинной классификации амплуа. По молодости – это «герой-любовник», с возрастом – «социальный герой», а сейчас уже – «благородный отец». 

 

Нет, я всю жизнь был характерным артистом, то есть, никогда не играл самого себя – всегда создавал характеры, которые сильно от меня отличаются. Поэтому мои поклонники очень заблуждаются, когда я нравлюсь им в какой-то роли, и они думают, что я такой же «по жизни» – я совсем не Стогов, дядя Ваня, Ашметьев или Ретклиф. Как Станиславский говорил: «Актер должен в роли идти от себя. И как можно дальше».  

 

Были роли, в которых актер, что называется, купается. Например, Джордж в пьесе «Каждый год в тот же день» Бернарда Слэйда. Или Платонов чеховский – тяжелейшая работа, мы тогда заканчивали репетиции не потому, что время подошло, а потому что актер Торхов перестал узнавать партнеров. 

 

Дело в том, что Платонов у Чехова в 5-м акте в состоянии белой горячки. И Наум Юрьевич, когда видел, что я в это состояние прихожу, всех выгонял, ловил мой взгляд и начинал говорить про рыбалку, про охоту – ну, чтобы я как-то вернулся к настоящему. Потом выработалась система самозащиты: я доходил до определенной грани, но не переходил ее. 

 

Вообще говоря, наша профессия – мазохистская. У актера есть такое наслаждение: я себя еще больше могу замучить и остаться живым! Мне как раз нравятся роли, где приходится себя «замучивать». Роли игровые, штукарские, – там наслаждаешься детальками, которые находишь, и тем, как зритель их воспринимает. Например, играя Ашметьева, я придумал, что когда он видит симпатичную девушку и в нем начинает играть ретивое, то по-гусарски подкручивает усы вверх. А когда «разум вступает в свои права», он их тут же закручивает вниз. Эти перемены в спектакле происходят несколько раз и зритель обычно с каждой переменой все активней на нее реагирует. 

 

А вот дядя Ваня и Платонов у Чехова, Джордж у Бернарда Слэйда, Константин в «Детях Ванюшина», Отец Елпидий в «Самоубийце» Эрдмана – там можно в себе покопаться, найти больную точку и разодрать, чтобы зрители сидели и рыдали. Я наслаждался, выходя на поклон после Бернарда Слэйда, когда видел, что в зале сидят зареванные мужики, когда понимал, что мужика могу довести до рева прямо в зале! 

 

 

– …Я успел сыграть Ашметьева у Островского и дядю Ваню, всего две роли. Но так сложились обстоятельства, что я перешел работать в Рязанскую филармонию. Спасибо Василию Семеновичу Лановому – сделал мне роскошный подарок. Он приезжал читать «Метель» Пушкина с местным симфоническим оркестром, который играл Свиридова. И когда собрался уезжать, музыканты говорят: «Жалко, что такой материал сделан на один раз». А мы знакомы с Театра им. Вахтангова, и я говорю ему: «Василий Семенович, не против, если я почитаю?» Он мне отдал свой текст с пометками, где что, и я не раз читал по нему «Метель» Пушкина под симфонический оркестр. Это было интересно и мне и, надеюсь, оркестру. Может, еще вернемся к той программе – она получилась удачной.  

 

Поскольку я преподавал на актерском курсе Ярославского театрального института в Театре на Соборной, мне предложили туда перейти. «Мои» ребятки уже выпустились, так что я больше не и.о. профессора Ярославского театрального института, а просто артист Театра на Соборной. Роль пока одна – Царя в сказке «Царевна-лягушка». Причем для меня это внове – никогда в жизни не играл в сказках, так уж сложилось. 

 

 

– Ну, почему странные? Например, в «Расколе» Николая Досталя я сыграл казанского воеводу, благодаря которому молодой протопоп Аввакум оказался жив. Хотел его утопить, потому что тот отказался благословить сына, а когда выяснилось, что монах знает Псалтирь наизусть, сказал, что нельзя губить такую ученость и отпустил – тут-то все и началось.  

 

Роли разные. В фильме «Огни большого города. Лика» я играл врача-кардиолога. Да, играл бомжа в «Госпоже начальнице» – очень даже любопытный персонаж получился. 

 

А у Каринэ Фолиянц в «Единственном моем грехе» я получил особенное удовольствие, потому что персонаж не соответствует мне вообще ни в чем. Я не такой добрый, как дядя Толя, я не такой мудрый, как он, не такой миротворец и правдоруб и, наконец, я не такой пьяница. Получился собирательный образ мудрого, пьющего русского мужика, который честь и совесть своего поселка. Я с огромным удовольствием над этой ролью работал, мне она дорога.  

 

 

– Да, играть мне сейчас интересней в кино, потому что это совсем другая профессия, а в театре мне интереснее ставить. Совершенно случайно возник спектакль «Маленькие трагедии». Мне еще в Челябинске довелось играть Дон Гуана: когда привезли спектакль в Москву, Марлен Хуциев указал на меня пальцем и сказал, что я – самый яркий романтический артист России, и тут же взял на съемки другого артиста нашего театра.    

 

А здесь у ребят-студентов на третьем курсе шел в обучении такой раздел как «голосо-речевой хор», где они учатся разговаривать в унисон, в контрапункт и т.д. Я выбрал для этого предмета «Пир во время чумы», где текст с разными вариантами стиха, и на его основе мы делали упражнения, чтобы показать мастерам из Ярославля на экзаменах. После этого руководитель курса предложил сделать со студентами «Маленькие трагедии» как дипломный спектакль и они привезли в Ярославль эту работу, слегка ошеломив кафедру: обычно дипломники играют кто цыпленка, кто царевну-лягушку…  

 

Спектакль сложился. И, когда сейчас у театра возникла лакуна во «взрослом» репертуаре, мы с Мариной Викторовной Есениной обсудили его восстановление и постановку в репертуар. 

 

 

– В Чехии я лишь помогал Томашу Тепферу, делавшему «Молочника Тевье» Шолом-Алейхема. Там есть сцена, где русские черносотенцы громят евреев во время погромов. Но у чехов русские черносотенцы никак не получались. Томаш попросил, чтобы я поработал с ними над русскими манерами. 

 

Как мы познакомились – достаточно забавная история. Дело в том, что когда у них начали возвращать награбленное, оказалось, что знаменитый трактир «У чаши», где попивал пивко Иосиф Швейк у Гашека, не только существует до сих пор, но когда-то принадлежал тетке братьев Тепферов. И в начале 1990-х им «вернули» трактир – они теперь его хозяева. Но Томаш – довольно известный и любимый в Чехии актер и режиссер, у него свой театр, работа в Национальном театре, он был советником Президента Вацлава Гавела. А брат его Павел – по профессии официант. Поэтому, конечно, Павлу было проще взять на себя ресторан, хотя и Томаш по мере сил помогал. 

 

Когда я приехал в Прагу, увидел вывеску со знакомым названием и решил зайти. А настроение было игривое. Когда подошел официант, я сказал, что хочу пива, только, пожалуйста, темного, а то у меня траур – Франца Фердинанда грохнули в Сараево.  

 

Официант, которым оказался Павел, удивленно на меня посмотрел – это ведь фраза Швейка после начала мировой войны – и ушел в хозчасть. А через минуту оттуда вышел Томаш, подсел к моему столу, и спрашивает: «Вы артист? Вы играли в «Швейке»? А кого?»  Я говорю: «Агента Бретшнейдера». Он говорит: «И я играл Бретшнейдера!». Так игривое настроение привело к знакомству с уникальным артистом. 

 

 

–  Надеюсь, что Элла Хрусталева поможет составить музыкальную часть. Есть несколько песен, которые были написаны специально на мой бенефис 17 лет назад, – может, я попробую их восстановить. 

 

Я очень люблю Вертинского. Еще студентом пел песни «В синем и далеком океане», «Я не знаю, кому и зачем это нужно». Вспомню что-нибудь из этого ретро-набора. 

 

Но много петь не буду – у меня, скорее, драматический речитатив, чем пение. Хотя, если голос позволит, обязательно спою песню, которую мне давным-давно подарил Виктор Петрович Астафьев на съемках фильма «Сюда не залетали чайки» – ее сибирские сплавщики пели вместо «Дубинушки». Я и тогда ее пел, но для фильма режиссер Булат Мансуров взял фонограмму Артура Эйзена, и я его понимаю – бас Артура Эйзена того стоит. 

 

Что касается поэтической части, то вспомню фрагменты программы, которую делал к юбилею Пастернака вместе с его сыном Евгением. Обязательно обратимся к Пушкину, если зайдет речь о «Маленьких трагедиях». 

 

В принципе хочется живого разговора с людьми, которым интересно не кто на ком женат, а чем живут, о чем думают артисты, разговора  об особенностях существования актера на сцене и в кино. Может, кто-то интересуется техникой профессионального чтения и разбора стиха. Я участвую в жюри чтецких конкурсов и знаю, что обычно читают эмоционально, без всяких правил, и в этом есть свое обаяние, но профессиональный актер читает стихи совсем иначе. Я расскажу и покажу, в чем разница между эмоциональным и профессиональным чтением. 

 

Хочется поговорить о литературе, о театре. Раздражает, когда говорят: «Вот я ходил на московский театр…» Спрашиваешь, ходил ли в рязанский, и слышишь: «А чего эти «Рязань-Дрова» смотреть?» Но многие столичные спектакли, доезжающие до провинции, – это антрепризы, сделанные с трех репетиций, левой пяткой, и знакомые лица в силу обстоятельств играют там более чем посредственно. В Москве актеры так и говорят: «Поехали в Рязань за колбасой!» 

 

Но и в «драме», и в Театре на Соборной есть замечательные артисты. Тем более, сейчас новые режиссеры в обоих театрах – совсем другие мысли, другой подход. А отношение прежнее: «Рязань-Дрова». Мне не нравится спектакль «Горе уму», но единственный выход там Людмилы Коршуновой – это можно захлебнуться от восторга. Взять таких актеров как Зайцев в роли Астрова, Мясникова в роли Елены Андреевны, Моргуненко в роли Сони, замечательный Сергей Виноградов, играющий дядю Ваню после моего ухода, – есть, о чем говорить! Меня вообще поражает, что чем дальше города от Москвы, тем они менее провинциальны, а вот окружающие Москву живут с оглядкой на столицу. Надо уважать и ценить то, что рядом с тобой.