Что случилось с участником СВО, выбившим дверь к пилотам на борту «Аэрофлота», и почему это вовсе не обязательно следствие посттравматического стрессового расстройства? Ведь «странных», а то и опасных реакций у вернувшихся с фронта хватает и без ПТСР. К чему должны быть готовы родственники участников боевых действий, возвращающихся с фронта? Почему к психологам идут единицы? Об этом – завкафедрой общепсихологических дисциплин, кандидат психологических наук Руслан Кадыров.

 
Мужчины в едином пункте отбора на военную службу по контракту. Фото: Сергей Петров / News.ru / TACC

Не только ПТСР

– ПТСР – это психическое расстройство. Такой диагноз психиатр или психотерапевт ставит при наличии определенных симптомов.

Первый симптом – это вторжение неприятных воспоминаний, связанных с участием в боевых действиях. Допустим, в бою произошла какая-то ситуация. Прошел месяц, второй, третий, полгода, год, но человек до сих пор ее переживает. Она как воспоминание вторгается без его желания. Его могут беспокоить всплывающие картинки, вновь и вновь оживляющие эту травмирующую человека ситуацию и сопровождающиеся соматическими проявлениями: например, учащенным сердцебиением или потоотделением. Снятся тяжелые сны, связанные с боевой ситуацией.

Могут быть так называемые флешбэки – когда человек погружается в переживания: в настоящем он находится здесь и сейчас, а эмоционально и в воображении – в той ситуации, которая его травмировала, потрясла, т.е. человек ощущает и/или ведет себя так, словно травмирующее его событие повторяется.

– И люди этим делятся?

– По-разному. Зависит от открытости человека, от того, какие отношения в семье. Если не доверительные, то никто ничем делиться не будет. Это касается любого психического расстройства.

Вторая группа симптомов – избегание. Человек делает все, чтобы избегать людей, мест, стимулов, которые напоминают о пережитом. Например, не смотрит фильмы или репортажи о боевых действиях. Пытается уйти от разговоров об этом, не встречаться с близкими товарищами, которые тоже участвовали в боевых действиях, ведь друзья напоминают ему о происходившем. Это происходит постоянно: во-первых, воспоминания вторгаются без воли человека, во-вторых, он производит попытки избегать всего, что напоминает ему о боях.

Третья группа симптомов – чрезмерная возбудимость и реактивность: быстрое вхождение в испуганное или тревожное состояние и ощущение себя «на грани». Человек постоянно контролирует происходящее, все время следит за тем, чтобы находиться в безопасности или не оказаться в ситуации, которую он не может контролировать. Возможны вспышки гнева и немотивированной агрессии, причем стимул к ней минимальный (или вовсе отсутствует), а агрессия максимальная.

Четвертая группа симптомов – когнитивные нарушения и расстройство настроения. Негативные мысли о себе и об окружающем мире. Мучительные ощущения, такие как чувство стыда или вины. Потеря интереса к деятельности, ранее доставлявшей удовольствие. Чувство оторванности или отчуждения от других. Стойкая неспособность испытывать позитивные эмоции (например, счастье, удовлетворение или любовь). Ну и плюс плохой сон, частые пробуждения, беспокойные мысли о войне.

Чтобы специалист поставил именно диагноз «ПТСР», участник боевых действий должен не менее одного месяца наблюдать у себя все указанные ниже симптомы, а именно: не менее одного случая вторжения воспоминаний; не менее одного случая избегания; не менее двух случаев проявления чрезмерной возбудимости и реактивности; не менее двух случаев когнитивных нарушений и расстройства настроения.

ПТСР лечится – есть методы немедикаментозной психотерапии, при которой помощь оказывается специалистом в течение 12-17 встреч, это длится 3-4 месяца.

Но я бы не хотел, чтобы мы стигматизировали ПTCP. Этот диагноз есть не у всех, кто воевал.

Важная вещь. Люди продолжительное время, некоторые – уже без малого два года, находятся в совершенно других условиях. У них психика сейчас функционирует по-другому. И человеку обязательно понадобится период реадаптации, возвращения к обычной жизни. Даже без всякого расстройства у него могут возникнуть какие-то реакции, которые у других будут вызывать удивление, огорчение, недоумение и агрессию. Действия близких людей, вернувшихся с поля боя, не будут укладываться в наш с вами образ жизни. В период адаптации они могут выдавать какие-то симптомы, связанные либо отдельно с ПТСР, либо с тем, что люди реадаптируются.

Так, допустим, во время боевых действий агрессия – норма: за счет агрессии преодолевают страх. Вне боевых действий она ненормальна. Но автоматизм остается. И чтобы человек вернулся к мирной жизни и ее устоям, требуется 3, 4, 5 месяцев, кому-то – до года.

Все клинические психологи готовы работать с такими расстройствами. Их этому учат. Я говорю о специалистах с базовым психологическим образованием, ведь в России примерно более 50% частно практикующих такового не имеют.

Фото: Сергей Петров / News.ru / TACC

Психика работает на другом уровне

– Можем ли мы, «мирные люди», в связи с этим ожидать какого-то подъема уровня агрессии?

– Давайте так: в нашем обществе с агрессией и так все хорошо. Возьмите статистику насильственных преступлений. Если они были до СВО, то куда бы им деться после? И я не думаю, что агрессия будет чрезмерной по возвращении участников спецоперации. У всех реакции будут разные. Это зависит от характера и особенностей человека. Кто-то будет, напротив, замыкаться в себе, думать, что так, как там, уже не будет, что никто их не поймет, не примет.

В любом случае, потребуется время на возвращение к условиям мирной жизни. Потому что сейчас их психика функционирует на другом уровне. Чтобы там жить, успешно воевать, нужно по-другому относиться к жизни, к себе, к происходящему.

Вы же, когда едите, не думаете о том, что потом можете не поесть сутки? А они думают. Мы сейчас сидим в кабинете, а он может сидеть «на свежем воздухе», мягко говоря, и в полном снаряжении. Да еще и под угрозой нападения противника. Находиться там, где может вовремя не быть еды, воды. Это продолжается из месяца в месяц, из года в год. Как считаете, будет ли его психика отличаться от нашей?

Просто надо принять как данность: их реакции отличны только потому, что они жили в другой ситуации, были адаптированы к другим условиям.

– Недавний нашумевший случай. На борту самолета «Аэрофлота» участник боевых действий устроил дебош, выбил дверь в кабину пилотов. Так проявил себя ПТСР или что-то еще?

– Надо разбираться. Я и студентам приводил в пример эту информацию. По тексту непонятно, что это было. Может быть, флешбэк или что-то еще. Но если бы стюардессы были обучены работать с такими состояниями, они могли бы сделать все по-другому. Персонал надо специально обучать работе с острыми реакциями в ситуациях на транспорте. Ведь такие ситуации могут случаться не только у участников СВО, просто сейчас фокус на них. Будем реалистами: на транспорте хватает острых и «странных» реакций и без участников СВО. Есть пьяные, есть фобические реакции.

Надо раскрывать механизмы, чтобы понимать, что и почему происходит. Писали, что человек как будто оказался не в самолете, а в бою, вел себя неадекватно. Определенные фразы, которые бы произнесли стюардессы, могли бы его быстрее вернуть в настоящее. Я не говорю, что пассажиры неправильно сделали, когда связали его, зафиксировали. Но можно было еще какие-то действия предпринять, чтобы он вернулся к адекватному восприятию действительности.

Не знаю, что было у конкретного пассажира, – по описанию, возможно, флешбэк. А есть ли у него ПТСР, я сказать не могу.

– По опыту прошлых войн и военных операций (чеченских кампаний, войны в Афганистане), не все возвращаются с ПТСР, конечно. А какова доля?

– Данные противоречивы. Есть исследования, которые говорят, что до 40%. Если исследования, которые говорят, что до 23%. Причем исследованы не только последствия чеченской и афганской войн. Вы же понимаете, что весь мир воюет в локальных конфликтах и психология и психотерапия занимаются проблемой их последствий уже давно. Зарубежные исследования, проведенные даже на ветеранах Второй мировой войны, показывают, что есть разный процент негативных последствий. После Второй мировой аналогов таких боевых действий нигде на планете больше не было. А сейчас впервые применяются все возможные виды вооружений (авиация, артиллерия, мины, даже беспилотные летательные аппараты разных модификаций). Соответственно, интенсивность воздействия современного оружия на психику намного выше. При этом военнослужащему практически невозможно спрятаться от технических средств наблюдения, существует постоянная угроза жизни как в непосредственном соприкосновении с противником, так и за много километров от него. Представляете условия жизни?

Вот это важно донести до читателя! То, что люди там делают сейчас, для них норма. А вернувшись, им нужно заново научиться жить в нашей повседневности. Кто-то это будет делать быстрее, кто-то – медленнее, в зависимости от уровня подготовленности, от уровня зрелости и жизнестойкости психики до участия в боевых действиях.

Военнослужащие-контрактники у единого пункта отбора на военную службу по контракту. Фото: Сергей Петров / News.ru / TACC

Мужчина не плачет. Военный – тем более

– Многие ли после недавних военных конфликтов обращались за помощью к психотерапевту?

– Официальной статистики нет. Неофициально – кто ж вам скажет? По моему мнению, мало кто. Я сам участник боевых действий в Чечне в 95-м году. Из моих товарищей никто к психотерапевту не обращался.

– Потому что мужчины не плачут и к психологу ходить стыдно?

– Есть сложившаяся военная культура, где человек должен справляться сам, трудности преодолевать сам, достигать целей сам. Соответственно, при участии в боевых действиях это культивируется. Так что все ветераны стремятся справиться сами. Плюс негативный опыт столкновения с разного рода помощью – медицинской, психологической.

Кроме того, есть еще симптом, присущий участникам боевых действий: они считают, что их понять могут только те, кто с ними был. И поэтому им тяжело делиться переживаниями, связанными с участием в боевых действиях, с другими.

Есть еще ряд других факторов, мешающих обратиться за помощью, причем все эти факторы субъективны. Например, убеждение «мужчины не плачут» – один из социальных аспектов в воспитании и развитии мужчины. Но военная культура сильнее влияет на человека, чем это убеждение.

– Сейчас участники СВО уже приходят за психологической помощью?

– Приходят. В рамках частной практики я принимаю участников СВО бесплатно. Обращаются за помощью, находясь в отпуске, или после ранения. Но это не массовое явление: двое-трое в месяц. Кто-то приходит просто за короткой консультацией, кому-то нужна помощь в связи с конкретными симптомами. У всех, кто ко мне обращался, пока признаков ПТСР я не увидел.

Но кроме этого расстройства, есть ряд других: алкогольная, наркотическая зависимость, длительное расстройство, горе (когда человек утратил близкого товарища и по этому поводу переживает), депрессия… Люди пытаются сами справляться, употребляя спиртные напитки или другие психоактивные вещества, и не обращаются к психологу. Это все не ПТСР, это другие расстройства. Много, как говорят в медицине, коморбидных (сопутствующих) расстройств.

Для кого-то СВО стала триггером развития психического расстройства. У кого-то возникает тревога неопределенности. Когда ты ждешь и не знаешь, придет или не придет, погибнет или не погибнет. Жены, мамы, сестры военнослужащих. Приходят за помощью и те, у кого погибли родственники…

Да, конечно, с такими состояниями можно и нужно работать. С утратой ребенка сложнее, это до 5-6 лет страданий как минимум. А могут страдания и всю жизнь продолжаться. Смерть ребенка – это неприродосообразно, психике человека тяжелее с этим справиться и смириться. Если погиб партнер, муж, брат – с этим легче справляться. Условно, конечно. Но адаптироваться и жить дальше с этим легче, чем с утратой ребенка.

Военный госпиталь в зоне СВО. Фото: Александр Река / ТАСС

Посттравматический рост

– Смогут ли вернувшиеся из зоны боевых действий хотя бы эти 3-5 месяцев реадаптации эффективно работать на мирных должностях?

– Существует не только негативный аспект. Исследования свидетельствуют, что есть и понятие посттравматического роста – то есть существует не только ПТСР, но и личностный рост. У человека появляются другие ценности, смыслы жизни. По-другому – выше – рассматривается ценность жизни, собственной и окружающих. Позитивный контекст – не значит радостный, речь идет о возможностях дальнейшего развития человека.

По опыту исследования предыдущих локальных конфликтов, у 40-50% участников боевых действий проявился личностный рост, изменились цели, люди стали социально активными, они дальше развиваются и развивают то дело, которым занимаются.

Я проводил исследования кадровых военных. Все – участники чеченской войны, первичное звено. Те, кто буквально бегал с автоматом… Из 98 человек неадаптивных – девять. Один из этих девяти стал со временем адаптивен. У него это заняло около 20 лет.

Остальные адаптивные до сих пор очень функциональны, все социально успешны. Все сейчас либо полковники, либо подполковники запаса, руководители крупных гражданских организаций. А кто остался служить, те уже генералы. И семьи у них есть, и дети.

– А неадаптивность в чем выражается?

– Это то, о чем мы говорили: ПТСР и алкоголизация.

– Исследование вы провели среди кадровых военных, которые заканчивали военные училища. А если говорить о мобилизованных, о гражданских специалистах, которые не выбирали войну своей профессией?

– Поэтому я и говорю, что у нас такого аналога боевых действий не было со времен Второй мировой войны. Давайте подождем. Я как психолог-практик готов помогать – неважно, есть СВО или нет. Но про мобилизованных прямо сейчас не могу ничего сказать. Сейчас ценности другие, смыслы… Кстати, в Чечне воевали срочники – все мои подчиненные, 120 человек, – парни по 18-20 лет. И они тоже по-разному это переносили. Так что надо смотреть и готовиться. Если что-то будет – будем работать. Не будет – хорошо.

Главное, чтобы мы, когда все это закончится, относились к участникам боевых действий как к силе, которой нужно помочь реадаптироваться и успешно жить в реалиях мирного времени.

СПРАВКА «НОВОЙ»

Руслан Кадыров. Фото: соцсети

Кадыров Руслан Васитович – заведующий кафедрой общепсихологических дисциплин Тихоокеанского государственного медицинского университета (Владивосток). В 1993 году окончил Киевское высшее военно-морское училище по специальности «социальный педагог-психолог». В 2007 году – Владивостокский государственный медицинский университет («психолог, клинический психолог, преподаватель психологии»). Кандидат психологических наук, доцент. Держатель сертификата EuroPsy по специальностям «педагогическая психология (Education)» и «клиническая психология (Clinical and health)». В 1993-99 гг. проходил службу в дивизии морской пехоты ТОФ, последняя должность – заместитель командира десантно-штурмового батальона морской пехоты. Участник боевых действий в Чечне (1995 г.). С 2000 года оказывает психологическую помощь и занимается реабилитацией участников боевых действий.

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ

У стрелка сдали нервы

Наши страницы в соцсетях