Рязанский выпуск
№45 от 17 ноября 2016 г.
Свежие новости
В Рязани выявили очередное превышение сероводорода
(06.07.2024)
Тайны Малковского двора
(06.07.2024)
Племянник не выжил
(06.07.2024)
Одной проблемой меньше
(06.07.2024)
«Трубадур» из раздробленной Руси
(05.07.2024)
В Рязани задержан участник парада на Красной площади
(04.07.2024)
Мэр-гидрометцентр
(04.07.2024)
Власти услышали «Новую газету»
(03.07.2024)
Переполох в администрации города
(03.07.2024)
В салоне +41
(03.07.2024)
Латание дыр в режиме многозадачности
(03.07.2024)
Военные пенсионеры не получили пенсию за июнь
(02.07.2024)
Блины с поцелуями
Одна из ярких журналисток рязанского областного радио – о джазовых импровизациях на партийном пленуме, чудесах монтажа и нежности польских генералов
.jpg)
Алевтина Тарасова с Игорем Черновым за работой в 1970-х годах
Алевтина Тарасова с Игорем Черновым за работой в 1970-х годах
Исполнилось 85 лет Рязанскому областному радио. За эти годы его редакция не раз меняла свой адрес, сменилось и не одно поколение сотрудников, но ровно в положенное время звучат в эфире позывные радио Рязани, и уже новые корреспонденты, которые еще и не родились, когда я работала на радио, ведут свои репортажи о разных событиях, происходящих в нашем крае. И в этом есть что-то вечное и очень надежное. С днем рождения, коллеги, и в первую очередь те, кто работал вместе со мной, здоровья и радости вам! Вспомним ненадолго то уже далекое время.
.jpg)
1967 год. Поэт Е.Маркин, звукооператор Г.Кобко, диктор В.Бочкова, журналист В.Юргилевич, звукорежиссер О.Апухтина, зав. отделом кадров М.Елисеева. Стоят слева – направо: бухгалтер Н.Иванеев, журналистка Г.Чернова, журналист Е.Сахаров, главный редактор С. Цамадос, председатель радиокомитета Н.Стрельцова, журналисты А.Михайлина и В.Волосатов.
1967 год. Поэт Е.Маркин, звукооператор Г.Кобко, диктор В.Бочкова, журналист В.Юргилевич, звукорежиссер О.Апухтина, зав. отделом кадров М.Елисеева. Стоят слева – направо: бухгалтер Н.Иванеев, журналистка Г.Чернова, журналист Е.Сахаров, главный редактор С. Цамадос, председатель радиокомитета Н.Стрельцова, журналисты А.Михайлина и В.Волосатов.
Не помню, сколько мне тогда было, в 1970-х, двадцать три или чуть меньше, но руководство областного радиокомитета сочло, что я уже созрела до политически грамотного и ответственного работника, чтобы поручить мне освещать пленум Рязанского обкома КПСС. А может быть, за этим доверием скрывалось простое нежелание других товарищей, постарше, выполнять эту нудную, долгую, кропотливую, порой неблагодарную работу, часто уходящую в ночь, а то и на всю ночь, чтобы утром, успев опередить газеты, выдать двухчасовую программу об этом важном партийном мероприятии. Радио должно было держать марку оперативности. А пленумы обкома были делом нередким.
В мое задание входило записать часовой доклад первого секретаря обкома, прения и взять интервью у нескольких участников собрания. Сложного ничего. Так я думала поначалу.
Установив микрофон на ораторской трибуне в актовом зале обкома, я устроилась на первом ряду с тяжелющим тогда магнитофоном, семь с половиной килограммов на плече – не шутка. Рядом со мной присела сухонькая очень пожилая женщина – стенографистка. Неподалеку – коллеги из газеты, которые почему-то все время твердили: только бы не отклонился от доклада. Смысл этих слов я еще не понимала.
И вот началось. Под горячие аплодисменты на трибуну вышел первый секретарь обкома КПСС Н.С.Приезжев. Мужчина высокий, крупный, солидный. Поприветствовав собравшихся, он как-то с неохотой стал зачитывать содержимое толстой стопки листов. Первая страница, вторая, третья… После пятой или шестой Николай Семенович небрежно отодвинул бумаги в сторону и пустился… в «свободное плавание». Быстро заработал карандаш соседки-стенографистки. Газетчики вытащили свои блокноты. А мой магнитофон добросовестно фиксировал все происходящее.
– Вот, когда я работал комбайнером, – вспомнил первый секретарь, – я часто ездил к своей теще на блины. Блины, я вам скажу, были отменные…
Присутствующие в зале притихли, будто в плохом предчувствии, надев на лица дежурные улыбки. И предчувствие это не обмануло. Лирические импровизации длились недолго. Вскоре Приезжев разразился критикой, не стесняясь в ярких эпитетах, поднимая с места то одного, то другого руководителя, отчитывая уже немолодых людей, как мальчишек. Даже мне было неловко за язвительный тон первого секретаря. Острый материал получится, – думала я.
Прения прошли, как по маслу, поскольку выступления участников были выверены в нескольких отделах обкома. И обязательно заканчивались фразой: только благодаря успешной работе обкома КПСС и лично товарища Приезжева… Записав еще с десяток интервью, я уже к вечеру вернулась в редакцию. Главный редактор С.И.Цамадос вручил мне печатный доклад и велел выверить его с речью Приезжева, чтобы убрать шероховатости, покашливания, паузы при монтаже.
– Так он не читал доклада, только несколько страниц, остальное от себя, – сказала я.
– Как от себя?! – вспылил редактор. – Первый секретарь не может пороть отсебятину. Что ты несешь!? Ставь кассету.
Чем дольше слушали запись, тем больше лицо Цамадоса напоминало белый лист бумаги. Он закуривал одну сигарету за другой в бессилии что-либо изменить.
– Вот посылаем на пленум кого ни попадя, доклад она не смогла записать, – разряжал он на мне весь свой пыл.
– Так давайте дадим, что есть, тем более критика самого секретаря.
– Какая критика?! Это внутренние разборки не для печати. Для критики в докладе отведены две последние строчки: «имеются отдельные недостатки». Все! Завтра партийная газета выйдет вот с этим печатным докладом, – тряс он передо мной листами. – А мы с чем? С блинами? Как объяснять будем?
Кабинет наполнялся атмосферой безнадежности, и липкий холодок страха проникал под кожу. Главред долго ходил из угла в угол, пока не решился набрать номер телефона секретаря по идеологии В.Н.Шестопалова.
– Как не было доклада?! – кричала и дрожала трубка. – Я сам все слышал, я был на пленуме.
– Да журналист у нас еще молодой, неопытный, – оправдывался Станислав Иванович.
– А вы детсад не присылайте. Выкручивайтесь, как хотите. Но чтобы к утру доклад был, – заявила трубка, отделываясь от нас короткими гудками.
Немая сцена. Сколько уж лет меняются ее персонажи, меняются сюжеты, и редко кому приходит в голову, что великий Гоголь зафиксировал не одно отдельное сценическое действие, а традиционное состояние российского общества. Я еще не видела Стасика, как любовно звали его между собой все женщины радиокомитета, в таком ступоре. Все всё прекрасно понимали, но никто не хотел принять обстоятельства такими, какими они были.
Станислав Иванович Цамадос – многолетний главный редактор областного радио был натурой харизматичной. Грек с вьющимися поседевшими волосами, огромными глазами чуть на выкате. Он был настолько грозен, насколько красив. Отличался особой педантичностью во всем. Его отглаженный с иголочки костюм, белоснежные рубашки и манжеты с запонками заставляли всю женскую половину радио держать себя в форме и перед тем, как заходить к главному в кабинет, обязательно притормаживать у зеркала. Стасик не терпел неряшливость. Он не прощал никаких помарок в принесенном ему на подпись тексте, считал их неуважением к себе. И мы перепечатывали по нескольку раз одну и ту же страницу, чтобы добиться идеальности. Пишущая машинка – это не компьютер, о которых тогда и не слышали.
Цамадос владел энциклопедическими знаниями во всем. Через их сито в эфир не мог пройти ни один наш промах, особенно политический, что было очень важно в то время всеобъемлющей цензуры. Но в минуты его хорошего расположения мы могли долго говорить и о литературе, и о балете, и об оперном искусстве, которое он очень любил.
– Ну, вот что, «молодое дарование», час тебе на раздумья, шевели мозгами над тем, как будем выкручиваться, – сказал он мне язвительно, затягиваясь очередной сигаретой.
Решение было только одно: умолять первого секретаря начитать доклад на магнитофон. Но мои юношеские фантазии вслух, существа наивного и не битого, могли вызвать у Стасика лишь яростный гнев, поэтому я помалкивала, чувствуя свою полную несостоятельность. Выход программы в эфир без доклада первого реально грозил Цамадосу выговором по партийной линии и даже лишением места. О себе я молчу.
Я шла по коридору редакции и ломала голову, как лучше поступить? Вдруг до меня донесся отборный мат. Я остановилась, как вкопанная. В монтажной с распахнутой настежь дверью наш опытный корреспондент по сельскому хозяйству, уже довольно пожилой человек, Евгений Алексеевич Сахаров вместе с молоденькой монтажницей Ритой собирали по крупицам текст какого-то очередного тракториста, передовика производства. Это он оглашал стены редакции своей «изысканной» речью.
В 70-е годы взять интервью у рядовых сельхозработников, да порой и у руководителей хозяйств было сродни подвигу. Они молчали, как рыбы, совсем не умели говорить. Не то, что сейчас. И промучившись в ожидании ответа, мы порой сами писали им тексты. Но иногда, если проблема задевала за живое, в ход шел такой поток отчаянного «красноречия», что выбрать из него пару-тройку цензурных фраз было настоящим искусством монтажа. Этим и занимались мои коллеги.
– Евгений Алексеевич, мы убираем «… твою мать» и присоединяем эту фразу вот к этой, третьей.
– Да, Рита, только из нее надо убрать «пошел на …» и вставить начало первого абзаца.
Два абсолютно невозмутимых и ни на что не реагировавших человека занимались делом. Их не смущало, что они произносят на весь коридор. Они мудрили над изобретением хотя бы трех приличных фраз, с которыми можно достойно выпустить в эфир передовика производства. Профессионализм – одно слово. Наши монтажницы не раз преобразовывали чью-то корявую речь в литературный словесный образец для подражания.
Я не выдержала, начала смеяться, сняв с себя все напряжение сегодняшнего дня. Ведь если бы можно было вырвать из той нашей журналистской жизни постоянный страх перед парторганами, то оставалось много смешного. Просто декорации абсурда.
Позавидовав газетчикам, которые, наверное, уже давно спали, я прослушала еще раз импровизации первого секретаря и нашла в них несколько дельных предложений. И потом, пять первых страниц он все же прочитал. А в них была вся аннотация к докладу.
– Указания, что доклад целиком должен был произносить по радио именно Приезжев, нам никто не давал? – спросила я у Цамадоса, – С нас просто требовали доклад, да? Будет им доклад в стиле «джаз».
– Ты что удумала? – насторожился главный.
– Николай Семенович любит импровизировать? Порадуем его и мы своими импровизациями. Поступаем так. Абзац зачитывает Приезжев, дальше текст доклада по теме читает наш диктор Петр Иванович Ромашин, как бы развивая мысль. Читает красиво выразительно, лучше первого секретаря, чтобы всем и ему понравилось. Дальше идет кусочек прений и кусочек интервью, как пример. Потом Приезжев читает второй абзац – и та же мозаика, в которой трудно отследить, что успел сказать первый, а что нет, потом…
– Иди уже, голова от тебя кругом. Делай, как знаешь, – взмолился Стасик, тем более что в дверях появились его хлебосольные грузинские друзья. Всегда вовремя. Пришли поднять боевой дух товарища в беде.
– Дэвушку – к столу, – раскрыли свои объятия старые грузинские друзья.
– Дэвушку – в монтажную, мигом, верстать свой «шедевр», иначе не сносить нам головы, – скомандовал редактор.
В общем, эту двухчасовую лоскутную программу, сделанную уже глубокой ночью, мы и выдали в утреннем эфире. Сидя в прокуренном кабинете Цамадоса после бессонной ночи с трепетом ждали реакцию сверху. И она последовала. Станислав Иванович все не решался снять трубку трезвонившего телефона. Или грудь в крестах, или голова в кустах.
– Выкрутились! – ответила трубка голосом Шестопалова. – Николаю Семеновичу понравилось, сказал, что выступал четко, красиво. Особенно диктор, – поддел секретарь по идеологии, – но программа вышла живая. Одобрил, что не запустили на час его доклад. Кто бы слушал? А так все получилось интересно.
Эта партийная отеческая «забота» о журналистах вместе с вездесущим Главлитом продолжалась до распада КПСС и называлась просто цензурой, которая ходила за нами по пятам, заставляя сверять свои поступки, фразы с мнением «компетентных органов». Журналистика вздохнула свободно лишь в 90-х. Но ненадолго, попав вскоре в лапы новой цензуры, более циничной и наглой. А тогда все эти выговоры, черные списки обкома, разносы на его бюро, «ковры для чистки» были делом привычным. И чем туже закручивалась пропагандистская спираль, тем порой нелепее и смешнее выглядели обстоятельства, в которых оказывался журналист.
Помню еще одну смешную историю, которая произошла со мной во время открытия в начале 80-х годов памятника в честь советско-польского братства по оружию. Поначалу памятник хотели забраковать, поскольку наши партийные цензоры увидели в нем имитацию католического креста. А такое в советской стране воинствующего атеизма было просто недопустимо. Но, похоже, появилась трактовка просто залпа «Катюши», воплощенного в металле, и все смирились.
Открытие было пышным. Приехал сам генеральный секретарь польской компартии и премьер-министр Польши Войцех Ярузельский. От нас присутствовали министр обороны СССР Д.Ф.Устинов, ну и, конечно, многочисленная свита из всяких офицеров и партработников с той и с другой сторон. Было много разных встреч, мероприятий, которые мы, рязанские журналисты, должны были освещать. На одном из них, уже не помню каком, но очень многочисленном, я делала радиорепортаж.
Закончив свою работу, поспешила в редакцию, чтобы уже к вечеру успеть выйти в эфир. И вот же беда, мне надо было тихо прошмыгнуть к выходу в зале через вереницу самых разных гостей, поскольку действо еще продолжалось. И вдруг галантные польские офицеры, прощаясь со мной, стали целовать мне руку. Этому примеру последовали и польские партработники. А вот за ними начинался строй отечественных офицеров и партработников. Произошло короткое замешательство. Моя рука повисла в воздухе. Ну не приняты у нас были такие пережитки прошлого, такие буржуйские сантименты. Но пасть в грязь лицом перед иностранцами?! Да никогда! Гусарский дух ожил в наших генералах и полковниках. И они принялись целовать мне руки. И, по-моему, с удовольствием, я была тогда молоденькая, хорошенькая. Труднее обстояло с партработниками. Они были дядьки солидные, «застегнутые на все пуговицы». Никто не давал им указания лобзать руки какой-то пигалице с радио. Но польские-то партработники это себе позволили. А чем советские хуже? И вот, тихо ворча и потея, они стали прикладываться к моей почти уже великой деснице. Слава Богу, что в зале не было Ярузельского и Устинова, а то бы случился международный конфуз. В редакцию я пришла вусмерть зацелованная, то ли дав, то ли не дав посрамить честь советской державы.
За пятнадцать лет работы на областном радио всяких случаев было вдоволь: и драматичных, и смешных, но мне почему-то больше запоминались курьезы. Может быть, потому что в них особенно ярко проявляется характер и дух времени, в котором мы тогда жили.