Жизнь и стихи младшего лейтенанта Левина

 

Сын врачей, он хотел стать врачом. Летом 1941 года поступил в медицинский институт. Но учиться там не пришлось, учиться пришлось в Ростовском артиллерийском училище, ускоренным курсом. Находилось училище не в захваченном немцами Ростове, а в Нязепетровске Челябинской области, в полуразрушенной церкви. Курсанты ходили в обмундировании с чужого плеча, жили впроголодь, подвергались муштре и учились 12 часов в сутки, а перед сном бежали восемь километров за дровами.

Константин Левин. Фото: Википедия

Двадцатилетний младший лейтенант командовал огневым взводом в 189-м ОИПТД – отдельном истребительном противотанковом дивизионе. Пушки-сорокапятки выкатывали в передовые порядки пехоты на прямую наводку против танков. Стрелять с малого расстояния по танку из маленькой пушечки – смертельный номер: после первого же выстрела танк пушку обнаруживал и уничтожал. «Ствол длинный, смерть короткая».

Младший лейтенант Левин 4 февраля 1944 года был ранен в голову, а ещё через три месяца, в последнем его бою, немецкий танк раздавил его сорокапятку, а осколок перебил ему ногу. Он попытался отрезать висевшую на сухожилиях ногу ножом, но не смог. Всего он воевал четыре месяца.

Год лейтенант с ампутированной ногой лежал в госпиталях. Потом учился ходить на протезе. Когда он начал писать стихи, мы не знаем, многие оставшиеся после него стихотворения не датированы, а самые ранние датированы 1941 годом. Он послал стихи в Литинститут в Москве и после войны был туда принят. Жил в общежитии, потом снимал койку в чужой комнате. Никто никогда не видел его на костылях, и немногие знали, что у немного прихрамывающего студента, ходившего в военной форме без погон, нет ноги.

Лев Ошанин. Фото: yarwiki.ru

Он читал свои стихи многим, они дошли и до начальства. Член парткома Союза писателей Лев Ошанин дал отзыв: «В творческой папке ущербные, чужие нам, вредные декадентские стихи, которые вызывают чувство недоумения и гадливости, – откуда у молодого советского человека эти настроения перестарка, это циничное бормотание! Мне не хочется их цитировать, да и нет нужды, – они известны в Лит. институте, и в основном правильно (хоть, пожалуй, и слишком мягко) уже оценены рецензентом В. Казиным – непонятно, как человек с такими настроениями попал в Лит. институт Союза Советских писателей, непонятно, зачем коллекционировалось его упадочное дрянцо. Эти стихи – наглядный аргумент о неблагополучии, эстетстве и космополитизме, свившем гнездо себе на творческой кафедре Лит. института».

В благолепной биографии советского классика Ошанина в Википедии об этом доносе ничего не сказано. Сам Ошанин был на войне несколько иначе, чем разоблаченный им космополит Левин, – выезжал в командировки по линии Политуправления читать свои стихи. Потом выпустил то ли 50, то ли 70 сборников стихов и трехтомное собрание сочинений, написал Гимн демократической молодёжи, получил Государственную премию, звание почётного гражданина Рыбинска и даже памятник на набережной. Почему-то он там стоит в золотых ботинках. А неизданный Левин перед смертью по просьбе друзей начитывал свои стихи на магнитофон.

Младшего лейтенанта с его «упадочным дрянцом» прорабатывали на общем собрании, очевидец вспоминает, что он стоял прямой и спокойный, не каялся и свою вину не признал. Боевого офицера, потерявшего ногу в бою, исключили из Литинститута.

Кроме стипендии и инвалидной пенсии, доходов у него не было. Как жить? Он тут же написал два десятка кондовых патриотических стихов и предъявил их начальству, но бдительный тов. Ошанин не поверил в столь быстрое перевоспитание. Год бывший артиллерист ходил на своём протезе по чиновникам Союза писателей и наконец был восстановлен на птичьих правах, на заочном отделении. К этому времени он уже потерял интерес к учебе. А может, стало противно.

Семнадцать лет он жил в Москве без собственной жилплощади, то в общежитии, то в углах на съём.

Бедность и бездомность на его облике не отражались: люди запомнили его спокойным, доброжелательным, уверенным в себе и элегантным, хотя, видимо, он имел только один костюм.

Он много ухаживал за женщинами и одновременно был завсегдатаем рюмочных и пивных. В пивных не раз затевал драки. «Вино мне, в общем, помогало мало, / И потому я алкашом не стал». По ночной заснеженной Москве однажды гулял с приятелем и, видя, как тот припрыгивает от мороза, пошутил: «Ах да, у тебя же ведь обе подошвы мерзнут…»

Его знаменитое стихотворение «Нас хоронила артиллерия», строка из которого выбита на его могильном камне вместе со словами «наш друг – поэт», в первоначальной версии имело несколько четверостиший, потом исчезнувших. В первой версии упоминался неспящий в ночи генералиссимус, думающий о своих молодых солдатах. Владимир Корнилов вспоминал, как в фойе кинотеатра Левин почти беззвучно спросил его, кивнув на портрет Сталина: «Какая есть рифма к слову «вождь»? – «Вошь».

Со скрипом окончив Литинститут, так и не простивший его и на госэкзамене презрительно поставивший ему «тройку», он больше никогда никуда не стремился попасть, подняться, пробиться, а тридцать оставшихся ему лет жил на небольшие деньги, которые зарабатывал внутренним рецензентом в издательстве «Советский писатель», литконсультантом в Союзе писателей и в журнале «Смена». Он писал отзывы на стихи, которые по почте присылали в Союз и журнал начинающие поэты и непоэты. Свои стихотворения он никуда не посылал и никому не предлагал.

Последние три года своей жизни он боролся с болезнью и все чаще ездил на Каширку. Последнее его стихотворение датировано августом 1984 года – за три месяца до смерти.

О Константине Левине почти не осталось воспоминаний. Некому вспоминать. Он был холостяк, не имел жены и детей. Его родители развелись и умерли. О нем письменно вспомнили только три человека: поэты Корнилов и Соколов и Моисей Дорман, лейтенант противотанковой артиллерии в 1944-45 годах. И больше нет воспоминаний.

Но есть ещё наградной лист младшего лейтенанта Левина, рассекреченный через 23 года после его смерти и публикуемый обычно с сокращениями, потому что публикаторы стараются скрыть косноязычие документа. Но тут стыдиться нечего.

ДОКУМЕНТ

«Тов. Левин за время прохождения службы в дивизионе показал себя исключительно бесстрашным офицером. Его взвод не раз отражал яростные атаки врага, громя его живую силу и технику противника. В последних наступательных боях 28-29 апреля 1944 года в районе дер. Таутосчий Пургул Фрумос (Румыния), отражая крупные контратаки противника, поддерживаемые танками и самоходными орудиями, тов. Левин лично командовал орудием, которое находилось на прямой наводке, и в упор расстреливал обнаглевшего врага. В этот день его орудие уничтожило 3 огневых точки противника, подбило один вражеский танк марки «Тигр», рассеяло и уничтожило более роты гитлеровцев. Из своего орудия т. Левин вёл сокрушительный огонь до последнего момента, когда вражеские танки, зашедшие с флангов, открыли сокрушительный огонь по орудию т. Левина, который от вражеского снаряда был тяжело ранен. За доблесть и мужество в боях, за умелое воспитание подчиненных в духе преданности партии Ленина – Сталина т. Левин достоин правительственной награды – ордена Отечественной войны I степени. Командир 189 ОИПТД майор Кокоуров».

Могила Константина Левина. Фото: polkrf.ru

Стихи Константина Левина

Нас хоронила артиллерия.

Сначала нас она убила.

Но, не гнушаясь лицемерия,

Теперь клялась, что нас любила.

Она выламывалась жерлами,

Но мы не верили ей дружно

Всеми обрубленными нервами

В натруженных руках медслужбы.

Мы доверяли только морфию,

По самой крайней мере – брому.

А те из нас, что были мёртвыми, –

Земле, и никому другому.

Тут всё ещё ползут, минируют

И принимают контрудары.

А там – уже иллюминируют,

Набрасывают мемуары…

И там, вдали от зоны гибельной,

Циклюют и вощат паркеты.

Большой театр квадригой вздыбленной

Следит салютную ракету.

И там, по мановенью Файеров,

Взлетают стаи Лепешинских,

И фары плавят плечи фраеров

И шубки женские в пушинках.

Бойцы лежат. Им льёт регалии

Монетный двор порой ночною.

Но пулемёты обрыгали их

Блевотиною разрывною!

Но тех, кто получил полсажени,

Кого отпели суховеи,

Не надо путать с персонажами

Ремарка и Хемингуэя.

Один из них, случайно выживший,

В Москву осеннюю приехал.

Он по бульвару брёл как выпивший

И средь живых прошёл как эхо.

Кому-то он мешал в троллейбусе

Искусственной ногой своею.

Сквозь эти мелкие нелепости

Он приближался к Мавзолею.

Он вспомнил холмики размытые,

Куски фанеры по дорогам,

Глаза солдат, навек открытые,

Спокойным светятся упрёком.

На них пилоты с неба рушатся,

Костями в тучах застревают…

Но не оскудевает мужество,

Как небо не устаревает.

И знал солдат, равны для Родины

Те, что заглотаны войною,

И те, что тут лежат, схоронены

В самой стене и под стеною.

1946.1981

* * *

Мы непростительно стареем

И приближаемся к золе.

Что вам сказать? Я был евреем

В такое время на земле.

Я не был славой избалован

И лишь посмертно признан был,

Я так и рвался из былого,

Которого я не любил.

Я был скупей, чем каждый третий,

Злопамятнее, чем шестой.

Я счастья так-таки не встретил,

Да, даже на одной шестой!

. . . . . . . . . . . . .

Но даже в тех кровавых далях,

Где вышла смерть на карнавал,

Тебя – народ, тебя – страдалец,

Я никогда не забывал.

Когда, стянувши боль в затылке

Кровавой тряпкой, в маяте,

С противотанковой бутылкой

Я полз под танк на животе,

Не месть, не честь на поле брани,

Не слава и не кровь друзей,

Другое смертное желанье

Прожгло мне тело до костей.

Была то жажда вековая

Кого-то переубедить,

Пусть в чистом поле умирая,

Под гусеницами сгорая,

Но правоту свою купить

Я был не лучше, не храбрее

Моих орлов, моих солдат,

Остатка нашей батареи,

Бомблённой шесть часов подряд.

Я был не лучше, не добрее,

Но, клевете в противовес,

Я полз под этот танк евреем

С горючей жидкостью «КС».

1947

* * *

Реквием Валентину Степанову

Твоя годовщина, товарищ Степанов,

Отмечается в тишине.

Сегодня, небритый, от горя пьяный,

Лежу у моря, постлав шинель.

Все пьют тут просто – и я без тостов

Глотаю жёлтый коньяк в тоске,

Черчу госпитальной тяжёлой тростью

«Сорокапятку» на песке.

Сейчас ударит сквозь репродуктор

«Вечною славою» Левитан.

Над чёрной феодосийской бухтой

Четыре дня висит туман.

На контуры воспоминаний вначале

Я нанесу Уральский хребет.

Не там ли «нулёвкой» нас обкорнали,

По норме девятой сварили обед?

Не там ли морозим щеки на тактике,

Не там ли пристреливаем репера

И вместе сидим на «губе»? И так-таки

Утром однажды приходит: «Пора».

Свежей кирзой запахнет в каптёрке.

Сорок курсантов, сорок мужчин

Погоны нацепят на гимнастёрки –

Дорого стоящий первый чин…

И ты усмехнешься мне: «Ясно-понятно,

Фронт – не миниатюр-полигон».

Младшие новенькие лейтенанты,

Вместе влезаем в телячий вагон.

И он сотрясается той же песней,

Какой нас год донимал старшина.

Армянские анекдоты под Пензой

Сменяют дебаты про ордена.

Ещё наши груди таких не знали.

Лишь Васька Цурюпа, балтийский бес,

Отвинчивает с гимнастерки «Знамя»,

Мелком и суконкой наводит блеск.

В артиллерийских отделах кадров

Растут анкетные холмы.

С пустой кобурою и чистой картой

В свои батареи приходим мы.

Мы наступаем Манштейну на пятки,

И, педантичны, как «ундервуд»,

Щёлкают наши «сорокапятки»,

Что «прощай, Родина» в шутку зовут…

Тогда-то на эти координаты,

На этих юных, стойких орлят

Спускают приземистых «фердинандов» –

Надежду и копию фатерланд.

Самоуверенны, методичны –

Единый стиль и один резонанс, –

Железная смертная мелодичность

С холмов накатывает на нас.

И понял я: все дорогие останки,

Родина, долг, офицерская честь, –

Сошлись в этом сером тулове танка,

Пойманном на прицеле шесть…

. . . . . . . . . . . . .

Неделю спустя, в бреду, в медсанбате,

Закованный в гипс, почти как в скафандр,

В припадке лирических отсебятин

Я требовал коньяку и «гаван».

И только в лазоревом лазарете

Прошу сестру присесть на кровать.

И начинаю подробности эти

Штабистским слогом ей диктовать.

О нет, никогда таким жалким и скудным

Ещё не казался мне мой словарь.

Я помню: в эти слепые секунды

Я горько жалел, что я бездарь.

Но всё-таки я дописал твоей маме,

Чей адрес меж карточек двух актрис

Нашёл я в кровавом твоём кармане,

В памятке «Помни, артиллерист».

Но где-то, Валя, на белом свете,

Охрипши, оглохши, идут в поход

Младшие лейтенанты эти –

Тридцать восьмой курсантский взвод.

Россию стянули струпья курганов,

Европа гуляет в ночных кабаре –

Лежат лейтенанты, лежат капитаны

В ржавчине звёздочек и кубарей…

Сидят писаря, слюнят конверты

(Цензура тактично не ставит штамп),

И треугольные вороны смерти

Слетаются на городской почтамт.

И почтальонши в заиндевелых,

В толстых варежках поскорей

Суют их в руки остолбенелых

И непрощающих матерей.

И матери рвут со стены иконы,

И горькую чёрную чарку пьют,

И бьют себя в чахлую грудь, и драконом

Ошеломлённого бога зовут.

Один заступник у их обиды –

Это «эрэсов» литой огонь!

Богиня возмездия Немезида

Ещё не сняла полевых погон…

1945.1947

* * *

Был я хмур и зашёл в ресторан «Кама».

А зашёл почему – проходил мимо.

Там оркестрик играл и одна дама

Всё жрала, всё жрала посреди дыма.

Я зашёл, поглядел, заказал, выпил,

Посидел, погулял, покурил, вышел.

Я давно из игры из большой выбыл

И такою ценой на хрена выжил…

1969

* * *

Остаётся одно – привыкнуть,

Ибо всё ещё не привык.

Выю, стало быть, круче выгнуть,

За зубами держать язык.

Остаётся – не прекословить,

Трудно сглатывать горький ком,

Философствовать, да и то ведь,

Главным образом, шепотком.

А иначе – услышат стены,

Подберут на тебя статьи,

И сойдёшь ты, пророк, со сцены,

Не успев на неё взойти.

70-е

 

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ

«Ведь мы никогда не умрем»

 

Наши страницы в соцсетях