«Новая газета»-Рязань /№23 от 18 июня 2020 г./ «Есенин здесь брэнд, а Салтыков-Щедрин

Литературный критик Алексей Колобродов несколько лет назад написал книгу-литературный портрет «Захар», посвящённую судьбе и творчеству Захара Прилепина, а недавно выпустил сборник статей «Об Солженицына». Теперь ментальная связь Колобродова с нашим городом перешла на физический план: он куратор проекта «Есенин-центр», презентованного здесь Прилепиным и Охлобыстиным, и в Рязани стал появляться часто. Грех было упустить такую возможность поговорить о месте в литературе одного города.

– Алексей, давайте о литературной мифологии, связанной сРязанью. Куча привязок к имени Есенина, обычно неуместных. И вот появляется «Есенин-центр», название вполне укладывается в неумеренный поток славословия. Чем отличается ваш проект от того, что было связано здесь с именем поэта?

– Я так понимаю, что в Рязани присутствует концентрация всего этого – а любой культ не слишком приятен. Как мы понимаем, Сергей Александрович в известной степени приложил за свою короткую жизнь некоторое количество усилий к тому, чтобы культ состоялся. Но нельзя кому-то ставить в вину народную любовь и те формы, в которые она подчас выливается. Формы могут быть низовые, китчевые, от чиновного усердия, но к этому следует относиться спокойно – может быть, с мягким юмором.

«Есенин-центр», придуманный Захаром Прилепиным для Рязани – история другая. Это, скорее, пространственное решение для аккумулирования энергии творческой интеллигенции города. Это и многофункциональное художественное арт-пространство, и штаб-квартира для общественной деятельности, и казарма «городской стражи», то есть градозащиты. И место для реализации самых разных независимых культурных инициатив. А если уж говорить о Есенине, то это, наверное, та самая «фабрика смыслов», напоминающая ту, которую Есенин с друзьями-имажинистами сконструировали в самый благоприятный для него творческий период – 1919-22 годы, период имажинизма. Это была мощная творческая группа, производящая не только стихи, скандалы и театральные постановки, но и лаборатория творческих идей, которая много принципиальных сюжетов на будущее определила. Если почитать новейшие исследования имажинизма – того же Прилепина, когда он пишет о Мариенгофе, или биографа Мариенгофа Олега Демидова – это прослеживается. Хотя, конечно, по поводу «индустрии», которую создал имажинизм, нужны какие-то отдельные работы. «Есенин-центр» близок такому Есенину. Сергей Александрович, написавший «не ставьте памятник в Рязани», этакое заклинание кокетливое, мне кажется, вот такого рода памятнику был бы рад. Поэтому надо спокойно относиться к культу и понимать, что «Есенин-центр» – не про это.

– В августе прошлого года в Рязани открылся Музей Солженицына, «отняв» это здание у Салтыкова-Щедрина, действительно в нём жившего. В отличие от Солженицына, с которым в Рязани связаны другие места. И вообще Солженицына теперь пытаются сделать вторым «литературным лицом» города в придачу к Есенину. Кстати, Музей Солженицына в «Доме Салтыкова-Щедрина» стоит на улице Ленина. А неподалёку, по той же улице Ленина, стоит филармония – тоже до недавних пор имени Есенина. Перед ней – памятник Ивану Павлову. Улица Павлова у нас тоже есть, но далеко от этого места. Такие чудеса и приколы…

– …если всё это в единый ряд поставить – очень красивая русская история!

– И всё-таки: если сравнивать Есенина и Солженицына – насколько это, на ваш взгляд, равновеликие фигуры?

– Вообще, Рязань – город, безусловно, очень связанный с Солженицыным. У него здесь две реперные точки: «Один день Ивана Денисовича», с чего началась его мировая слава, и здесь же его исключали из Союза Писателей, что мировую славу лишь упрочило, но уже в политическом смысле. Другое дело, что смешно, конечно, музей в «Доме Салтыкова-Щедрина» открывать.

У меня есть предположение, что когда Александр Исаевич выбирал после ссылки место жительства – он, наверное, имел в виду есенинский контекст, хотя были, конечно, многие другие обстоятельства.

Конечно, это фигуры очень разные и в масштабе несоразмерные. Солженицын всё-таки персонаж. Вы знаете, что он мог стать актёром? Данные у него были, и когда жил в Ростове в 1935-36 году, – там работал знаменитый впоследствии режиссёр Юрий Завадский и набирал молодых студийцев. Солженицына он не взял. Сказал, что всё наличествует, чтобы сделать актёрскую карьеру, но голос слишком тонкий, визгливый. И, мне кажется, эта история страшно знаковая и символичная. Потому что дальше Александр Исаевич играл всю жизнь, меняя только маски и амплуа. Закончил он странной историей: из «керенского» френча выдуманной постстолыпинской идеологии – попал в ситуацию человека, потерпевшего громадное поражение, потому что физически дожил до конца этой своей идеологии.

Мне очень симпатична только одна его роль – Остапа Бендера, как бы ни дико это звучало. Вся его жизнь – в той или иной степени плутовской роман, а он герой этого плутовского романа. Достаточно вспомнить очень длинные, сюжетно выверенные главы – в основном, в «Архипелаге…», но и «В круге первом» тоже – о том, как он отлынивает в лагере от общих работ. Я не издеваюсь, я понимаю, что это залог выживания. Но зачем это в традициях плутовского романа так долго и виртуозно описывать?

«Бодался телёнок с дубом» никто не интерпретирует как плутовской роман. А это реально одиссея антисоветского Остапа Бендера, который не за бриллиантовый клад борется, и даже не подпольного миллионера пытается нахлобучить, а вступает ради своего Рио-де-Жанейро, волшебного и вожделенного, в борьбу с целым государством, увы, переходящим в полумаразматическое состояние.

Видимо, в Рязани Александр Исаевич должен сыграть ещё и роль Салтыкова-Щедрина. Я это связываю с его актёрской историей.

– Мне кажется, именно в Рязани Солженицын написал свои лучшие вещи. То, что он написал до и после, сильно уступает.

– Это тоже актёрская история. Он страшно талантливый человек, но талантлив как имитатор. Не самая плохая история – можно, используя чужие формы, создавать шедевры, что показывает «Иван Денисович». В юности он начинал как пламенный марксист, левее советской власти, мечтал написать многотомный роман «Люби революцию!», замысел этот никуда не делся – у него ничего не пропадало – он трансформировался в циклопическое «Красное колесо». А поначалу он был революционный романтик.

Лагерь очень сильно поменял его взгляды, что естественно. Но надо понимать, кто на него повлиял, ведь послевоенный ГУЛАГ – это не предвоенный ГУЛАГ и не пенитенциарная система 1920-х годов, где Соловки и прочее. Это особый контингент, там в огромном количестве коллаборционисты военного времени, бандеровщина, власовщина, прибалтийские националисты и так далее. То есть, априори жёстко антисоветская публика, воевавшая с оружием в руках. Это не белые с их идейным разнообразием, а очень монолитная в своей ненависти к стране среда.

Интересно, что вся антисоветская мифология в том виде, в каком мы её знаем, базирующаяся на чудовищных преувеличениях и фантастической цифири, родилась именно после войны. Все эти немыслимые миллионы расстрелянных, полстраны сидит, другая половина охраняет, байки о патологиях вождей, – во многом, продукт именно той среды, что на Западе составила вторую, власовскую волну эмиграции, а здесь боевое ядро послевоенного ГУЛАГА. И Александр Исаевич сформировался именно в этой среде.

Но закваска-то у него была другой. Поэтому лучшую свою вещь – «Один день Ивана Денисовича» – он написал в манере революционной прозы 1920-х годов, которая напоминает сразу всех, от Бабеля до Платонова. Там присутствует и ритм своеобразный – некоторые куски практически ритмическая проза. Там есть и сказовая манера, и очень напряжённый изобретательный сюжет в духе «Серапионовых братьев». И это забавно, весь человек состоит из парадоксов – лучшую свою вещь написал в ненавидимой им стилистике.

А потом уже «Матрёнин двор», который мне кажется менее интересным в стилистическом плане. «В круге первом», который Твардовский приезжал к нему сюда читать, в Рязань – тоже замечателен. Это один из первых, задолго до появления различного дизайнерского глянца, классический интерьерный роман – он весь состоит из интерьеров. И это роман московский, написанный провинциалом. Написанный без сучка, без задоринки, что редко получается у провинциалов – писать о Москве грамотно и профессионально. Там есть редкие крупицы правды, но они дорогого стоят. Например, не слишком усвояемое современным человеком свидетельство о послевоенном недоверии к фронтовикам, которое Солженицын зафиксировал. Вряд ли стоит говорить о фельетонных главах про Сталина, о попытках оправдать предательство, чем бы оно ни было продиктовано, но то, как это сделано, как иногда опережает своё время, – вот в этом смысле мне роман нравится. Так что да, важные, ключевые вещи написаны в Рязани или имеют к ней отношение.

– Честно говоря, «В круге первом» я не смог дочитать. Как и «Красное колесо», кружиться в котором совершенно не захотелось.

– Ну, а кто ж его читал, кроме Натальи Дмитриевны Солженицыной? И та, я думаю, не целиком.

– Скажу больше. Если убрать вещи Солженицына, написанные в Рязани, он мне кажется именно рязанским писателем, уже не в географическом смысле, а в творческом, – написанное вне нашего города смело можно сравнивать как раз с творчеством рядовых местных писателей.

– Это офигенный рязанский писатель! Выдающийся рязанский писатель!

Но почему он не выдерживает сравнения с Есениным? Есенин – величина национальная. И при всёй погруженности русской жизни в литературу, у нас не было «проклятого поэта», необходимого для цементирования любой национальной культуры. А Есенин «проклятый поэт», ещё и в национальном духе, фигура насквозь мифологическая, культовая. И Есенина можно обвинить в имиджмейкерстве, но это не актёрство, это самоубийственная игра в жизнь. А Солженицын, как я уже сказал, актёрствовал совсем в другом регистре.

– Есть местный поэт, незаслуженно забытый в тени Есенина. Это Евгений Маркин, который в 1960-е был, конечно, не так известен, как московские эстрадники, но иногда выступал с ними на одних площадках и печатался в одних журналах. Потом случилась история с публикацией в «Новом мире» стихотворения «Белый бакен», посвящённого Солженицыну, после чего Маркина здесь тоже исключили из Союза писателей и упекли в ЛТП, благо действительно пил. Интересно, почему так получилось, что его имя в дальнейшем стушевалось на общероссийском фоне.

– Вот здесь я не очень владею информацией. Понятно, что эстрадная поэзия сформировала мифологию шестидесятничества, хотя эстрадники были далеко не единственными. Но так получилось, что всего одна литературная компания «отвечает» за мифологию. Тем более, она у них чётко структурирована по мушкетёрскому принципу, а компании вообще удачны, когда формируются по мушкетёрскому принципу. Они могут в этом качестве совсем недолго существовать, но они задают ритм эпохи.

Нужны были энергия, вкус (иногда подводивший его), пробивная сила и желание противостоять истеблишменту Вадима Кожинова, чтобы собрать свою плеяду «тихих лириков» – Николай Рубцов, Владимир Соколов, Анатолий Передреев, Олег Чухонцев принадлежал к ним поначалу, молодой тогда ещё Юрий Кузнецов. Но Маркин туда не вписался, хотя идеально соответствовал кожиновским представлениям о прекрасном в современной поэзии, и это довольно загадочно для меня. Прекрасный поэт, очень глубокий, очень искренний, очень яркий.

– Какие ещё имена ассоциируются с Рязанью?

– Для меня, безусловно, Захар Прилепин. Наше с ним общение началось, в общем-то, с Рязани. У него своеобразный рязанский рентген тогда включался – он всех друзей и знакомых спрашивал, нет ли у них корней рязанских. Я поднатужился и вспомнил, что дед мой, погибший на фронте кадровый военный, живший давно в Москве, родом из Ряжска, причём узнал я об этом всём не так давно, пытаясь восстановить генеалогию. Так что для меня Захар именно с Рязанью ассоциировался, хотя для вас, наверное, со Скопиным. Ну, а я мыслю региональными категориями.

Паустовский. Мне кажется, это писатель, сильно выигрывавший на фоне – фигура, оттенявшая фон, что греха таить, сильно осиротевший в нашей литературе 1950-60-х годов. Конечно, он был мэтром, хотя, я думаю, его писательский масштаб завышен. Но это человек безупречной репутации и мировой славы – помним Марлен Дитрих и выдвижения на «нобелевку».

Рязань щедра и здесь есть Салтыков-Щедрин. А у него есть фраза, которой я очень люблю либералов парировать. Салтыков-Щедрин у них культовый персонаж, что не очень справедливо, и они часто вспоминают его знаменитую фразу, что если заговорили о патриотизме, то, значит, какое-то воровство произошло – не помню дословно. Но в «Убежище Монрепо» есть похожая фраза, и звучит она так: «Если опять на улицах и в кабаках заговорили о священстве частной собственности, – значит, скоро наступит неслыханное воровство». Совершенно противоположная, антилиберальная история. Тут он пророчил, потому что священство частной собственности – это дико звучало в те времена и говорить об этом могли только маргиналы. Все религии, включая даже иудаизм, отрицали культ золотого тельца, только протестантские секты кальвинистского толка возводили частную собственность в культ, но при этом «получали» от своих же единоверцев. И некоторые квакерские общины среди первых поселенцев «штатов» так думали, но и это не получило широкого распространения. А у нас получило – в либеральные 90-е. Я всегда спрашиваю: откуда вы взяли, что частная собственность священна? Ну, где, у кого это написано? Вот же в Писании чётко сказано, что культ золотого тельца – это отвратительно... Мне безумно нравится эта фраза Салтыкова-Щедрина и мне хочется думать, что она каким-то рязанским пейзажем навеяна.

Вообще, конечно, Салтыков-Щедрин – это фигура мировая и страшно непонятая. Сейчас уже как-то переоценивать его, наверное, поздно, хотя, возможно, мы переживём подобную переоценку. Мне представляется, что «История одного города» – книга, из которой вырос весь магический реализм, все Маркесы-Борхесы и так далее. Если уж на совсем птичий язык переходить, то Есенин здесь – это брэнд, а Салтыков-Щедрин – это тренд.

Анатолий ОБЫДЁНКИН

читать весь номер