Фото - Андрей ПАВЛУШИН

 

 

Свой приезд в Рязань Сергей Бобровский объясняет стечением обстоятельств: в постановочной сетке театра образовалась лакуна, и директор Семен Гречко адресовал свое приглашение липецкому главрежу (благо, расстояние между городами располагает к совместной работе). Расплывчатое пожелание по репертуару: «что-нибудь из русской классики» – в результате привело к «Чайке» Чехова (опять-таки, благо, Чехова Бобровский любит и у себя дома, в Липецке, ставит чуть ли не каждый год).

 

Была в его афише и «Чайка». Но с липецкой сцены тот спектакль уже сошел, а рязанская версия, по словам  режиссера, совершенно другая.

 

Какая именно, зрителям предстоит оценить лишь в новом году: премьера «Чайки» назначена на 29 января и приурочена к юбилею писателя. Однако пресс-показ постановки прошел уже 12 декабря.

 

– Это совсем не премьера, – сразу оговорился режиссер перед собравшимися журналистами. – Свет сбит. Спектакль не наигран. Это техническая условная сдача, которую необходимо было провести, чтобы завершить некий этап. Надеюсь, у нас еще будет время на репетиции, чтобы все доработать. На Чехова вообще нужно много времени, чтобы он был без шероховатостей.
 

После такого предупреждения формировать какое-либо однозначное мнение о спектакле в целом кажется преждевременным. Но говорить об атмосфере и интонации уже можно. Тем более что для режиссера, как выяснилось, именно эти ощущения являются первостепенными:

 

– Чехов – тонкая материя. Большой поэт. Как говорил Толстой: «Чехов – это Пушкин в прозе». Его отличает поэтическое чувствование жизни. Все, что он писал, – это метафоры, в нем нет лозунгов, смыслов. Туман, акварельные зарисовки... В духе японских хайку. Если идешь искать смыслы, лучше возьми другого автора. А если искать философию, мировоззрение, взгляд на жизнь, то – Чехова. Чехов ни на чем не настаивает, каждому оставляет право быть таким, какой он есть. Этим он и сложен.

 

Туман в спектакле ощущается почти физически. Художник Татьяна Виданова затягивает сцену тканым задником с «колдовским озером». Его стоячие воды становятся главной стихией постановки. Определяют и сценографию, и темпоритм действия. Все тихо, неспешно, умиротворенно. Спектакль на полутонах и летучих ассоциациях. Движение тревожит озерную гладь еле уловимой рябью. Мерно отсчитывает мгновения кукушка. Гулкую тишину лишь изредка прорезает собачий вой и протяжная песня. Ленивые деревенские будни…

 

Белоснежные колонны барской усадьбы, добротная деревянная мебель, пледы, подушки, скатерти, графины и стопочки – чеховская акварель вырисовывается художником подробно, с пристальным вниманием к деталям. С таким же вниманием относится режиссер к чеховской букве, представив классическое прочтение знаменитой пьесы. Образы героев – традиционны, интонации – естественны. Пресловутые «новые формы» Бобровский оставляет искателям-Треплевым, предпочитая вдумчивое существование строго по тексту.

 

– Такого театра сейчас нет. Артисту ничто не мешает. И ничто не помогает. Кроме чеховского текста здесь ничего нет: ни световых эффектов, ни поддержки звуком, – объясняет Сергей Бобровский. – Все эти возможности театр уже использовал в «Короле Лире». Так что я подумал, на контрасте нужен тихий спектакль.

 

Временами спектакль настолько «тихий», что кажется, излюбленный рецепт Дорна: «Дать валериановых капель», – приведен в действие. Остается надеяться, что за полтора месяца, оставшихся до премьеры, темп выровняется, и энергетический посыл постановки развернется в сторону зрительного зала. Пока же очевидно, что такое подробное прочтение чеховского текста – отрада для артистов. В конце концов, о чем как ни о театре, муках художника, актерской сущности и природе творчества чеховская «Чайка»?.. 

 

– Ставлю про себя плохого, – лукаво признается режиссер. – Аркадина – это я. Костя – тоже я. Точнее «Костя – я» был десять лет назад, когда работал в этом театре монтировщиком. Тогда мне казалось, что все здесь принадлежит ветхозаветному театру, и нет никакой жизни духа.

 

«Чайка» – отрада и для зрителя, соскучившегося по классике. И отчасти испытание: находиться в едином ритме с подобной постановкой на протяжении трех часов – задача для подготовленной публики. На вопрос: «На какого зрителя рассчитывали?» – Сергей Бобровский честно отвечает:

 

– Я вообще на зрителя не рассчитываю. Я рассчитываю на умных, чутких людей, которым может это приглянуться. В кого-то попало – и это приятно. А в кого-то и не попадет. В современном, динамичном и сумасшедшем, театре сейчас нет таких интонаций. Я презираю коммерческие проекты в театре. Какой будет зритель? Это тоже эксперимент. Но сколько бы ни пришло – все наши.

 

Взять Чехова в театре, где ничего не ставил, не знаешь артистов и их возможностей в плане работы над этим автором – в беседе с журналистами режиссер назвал это «большой смелостью». И признался, что «осознал это уже позже». Совпадает ли режиссерское распределение ролей с ожиданиями зрителей, каждый пришедший в театр решит для себя сам. Но, как подчеркнул сам Бобровский, главным для него было создать ансамбль:

 

– Чехов без ансамбля в принципе быть не может. Поймать в нем интонационный ряд очень трудно. Здесь нельзя фальшивить, надо отстроить все очень точно.

 

И хотя этот «оркестр» еще имеет возможность отстроиться до премьеры, уже хорошо слышно, насколько уверенно ведут свои партии маститые «контрабасы»: н.а. России Сергей Леонтьев (в роли Сорина) и з.а. России Александр Зайцев (в роли Дорна). Громогласен «барабан» Юрия Борисова (в роли Шамраева), который словно заполняет собой все пространство, даже после ухода актера со сцены. Экзальтированной «литаврой» звучит Маша (в исполнении Натальи Паламожных), робко вторит ей интеллигентный «кларнет» учителя Медведенко (в исполнении Геннадия Киселева). И вздыхает о былом мечтательная «валторна» з.а. России Маргариты Шумиловой (в роли Шамраевой). Слаженным дуэтом выступают «виолончели» Аркадиной и Тригорина (з.а. Татьяна Петрова и Владимир Приз). И нервно и неровно солируют тонкие «скрипки» Нины Заречной (Марина Мясникова) и Константина Треплева (Никита Данилов).

 

Заканчивается эта партитура, как известно, выстрелом. Невидимо для зрителя, за кулисами, обрывается человеческая жизнь. Словно струна лопнула. Но – секунда, и неспешное «адажио» продолжается, так и не взлетев до «аллегро». Рефреном раздается многократно усиленное и весьма удобное для жизни тригоринское: «Не помню». И с молчаливой укоризной парит над сценой высохшее чучело чайки с раскрытым в немом крике клювом.