Хотя родиной джаза традиционно считаются заокеанские Штаты, самый долгоиграющий по версии книги рекордов Гиннеса джаз-бэнд, как ни удивительно, работает в России. Место рождения оркестра: русско-китайский Харбин – добавляет еще одну интернациональную нотку в эту великую джазовую история. Ну а если еще вспомнить, что прадед Олега Лундстрема приехал из Швеции, то корни и вовсе рискуют потеряться. Но как бы то ни было, коллектив, созданный в 1934 году Олегом Леонидовичем, дал начало целой школе отечественного джаза, которая удивляет и после ухода из жизни легендарного джазмена.

 

Сегодня традиции отца-основателя продолжает выдающийся музыкант Борис ФРУМКИН, возглавивший оркестр в 2007 году. Биография Бориса Фрумкина, именитого пианиста и композитора, – это еще одна страница в летописи отечественного джаза. И хотя Борис Михайлович общался весьма охотно, но даже самое откровенное интервью не ответит на все вопросы. Поэтому в сегодняшнем интервью «Новой» можно прочитать: нужно ли джазовому музыканту состояние противостояния, как изменилось отношение публики к джазу, чем хороша винтажная техника и почему не стоит менять прекрасное на хорошее.

 

 

 

– Джаз не меняется. Меняется отношение публики. Надо сказать, что до войны джаз в нашей стране развивался весьма динамично, были коллективы Александра Варламова, Александра Цфасмана, Леонида Утесова, Эдди Рознера, которые играли на очень высоком уровне. Но в 40-х и до конца 50-х джаз у нас практически перестал существовать. Слушать джазовую музыку даже было небезопасно. Я это хорошо знаю, потому что мой отец был джазовым музыкантом и все это пережил на себе. Так что в джазе мы оказались отброшены на десяток лет. А что это значит? Это значит, догонять лет тридцать. Так что в плане приобретения профессионализма джаз, конечно, менялся в нашей стране. Но сам по себе он всегда был и остается импровизационной музыкой.

 

Удивительно, что любой стиль джаза находит своих поклонников до сих пор: есть любители диксилендов, биг-бэндов, свинга, этно-джаза и т.д. И, кстати, наблюдая залы последние пять-семь лет, могу уверенно сказать, что публика помолодела. Объяснение я вижу в том, что люди становятся свободнее. Нынешнее поколение не смотрит телевидение, оно само находит информацию.

 

И в этом смысле концерты гораздо интереснее: у нас происходит нечто живое, сиюминутное, требующее реакции и дающее энергетический посыл.

 

 

– Иногда чувствуешь, что публика проседает, что пьеса не принесла ожидаемого эффекта. Тогда программу приходится менять по ходу концерта. Если публика джазовая и подготовленная, это слышно с первой ноты. На эти залы можно играть очень сложные джазовые программы. В этом и заключается взаимодействие. От реакции зала зависит и отдача музыканта.

 

Импровизация – это искусство, которое подпитывается не только умением и знанием исполнителя, но и энергией зала. Она необязательно выражается в аплодисментах, но заинтересованность, понимание всегда ощущаются.

 

 

 

– Знаете, я не наблюдал этого противостояния. Вообще, когда я читаю подобные статьи, то не всегда с ними согласен. Есть во всем этом частичная спекуляция. Люди моего поколения как бы хотят показать, что, занимаясь своим искусством (будь то джаз или рок), они словно шли на баррикады. Я этого никогда не испытывал. Всегда можно было чуть чуть схитрить, сказать, что это музыка борца за права черного населения Америки Чарли Паркера, и добиться, чтобы она звучала. Кто хочет, тот всегда добьется.

 

 

– У меня была семейная проблема: отец не хотел, чтобы я играл джаз. Сам он «наелся» проблем в 1940– 50-е годы. Поэтому он хотел, чтобы я занимался более спокойным и уважаемым в нашей стране искусством, то есть классической музыкой. Но изменить меня было уже невозможно. Наверное, я с рождения был «отравлен» джазом. Я никогда не мучился выбором: классика или джаз. Решение было однозначным: только джаз.

 

– Мне мешало другое. Мешало то, что я поступил на вечернее отделение консерватории и ушел в армию. Служили тогда три года, и за это время у меня полностью перевернулось сознание. Вернувшись в консерваторию, я увидел сокурсников, играющих в «коробочку» и пьющих пиво. А у меня уже была семья, хорошая работа в хорошем оркестре. И я осознал, что не готов вступить обратно в эти «детские» отношения. Иногда я жалею об этом. Но не как профессионал-пианист, а больше как композитор.

 

В консерваторском образовании присутствуют дисциплины, которые могли бы мне помочь в композиторской деятельности. Может быть, имело смысл перевестись на теоретико-композиторское отделение.

 

 

– Да, есть такое. Но я не одинок в этом увлечении. В Москве достаточно большой круг, около ста человек, которые отдают предпочтение именно таким образцам, ищут их и собирают. Сейчас это несложно. На eBay все есть! Просто стоит гораздо дороже.

 

 

– Технология всегда идет впереди качества. И чем активнее она развивается, тем ниже качество. Лампа – прибор более совершенный по качеству звука, чем транзистор. Транзистор более совершенен, чем микро- схема. Цифра – это конечно, хорошо, но лично я слышу большую разницу между аналогом и цифрой.

 

 

 

– Как многие важные моменты в жизни, это произошло случайно. Инициатива шла от Михаила Швыдкова, который в то время был руководителем Федерального агентства по культуре и кинематографии. Это было в 2006 году. У нас был совместный проект «Crossover concerto» с Юрием Башметом: джазовое трио и струнная группа симфонического оркестра.

 

Программа с большим успехом прошла в Концертном зале им. Чайковского в Москве, и во время «разбора полета» Швыдкой в своем кабинете и предложил: «Почему ты сидишь в Германии? Не хочешь ли вернуться? Вот есть пустое место». А место, действительно, после скандального ухода Георгия Гараняна было пусто. Эти слова и стали тем предложением, от которого нельзя было отказаться. Наверное, что-то ретивое во мне взыграло! Не могу сказать, что я выиграл в финансовом отношении.

 

Жить в Москве тяжело, здесь у меня ничего не осталось, вместе с женой снимаем маленькую квартирку. Уезжая, мы продали все, а купить сейчас квартиру в столице нереально. Поначалу мне казалось, что я смогу разделить свои контракты и контакты германские и московские. Но на деле совмещать оказалось практически невозможно. Оркестр – это организм, который требует моего постоянного присутствия.

 

 

– Нет, за семь лет от нас ушли два музыканта. Но это уже были люди в возрасте (в составе много музыкантов, которые работали еще с Олегом Лундстремом), на их место мы взяли молодых. И в этом, кстати, еще одна проблема: Министерство культуры требует, чтобы мы постоянно обновлялись. Я не вижу в этом никакого смысла! Какой резон менять прекрасное на хорошее! Это как с винтажной техникой. Если бы я чувствовал в этом необходимость, чувствовал, что исполнитель устал, тогда бы это было оправдано. А менять музыкантов просто ради бумажки – бессмысленно.

 

 

– Обязывает к уровню. К следованию традициям. Обязывает не удаляться полностью к экспериментам. Да это и невозможно в биг-бэнде, потому что в нем должна быть определенная музыкальная дисциплина.

 

 

– Оркестру Олега Лундстрема в этом году исполняется 80 лет. В конце мая в Концертном зале им. Чайковского состоится юбилейный концерт, с которым потом мы уедем в небольшое турне: Санкт-Петербург, Казань и Тверь. Причем юбилей будет двойным: в мае мне исполняется 70 лет. Праздничная программа так и будет называться «80+70=Джаз». С этим связаны наши переживания и планы, потому что всё это очень волнительно!