Рязанский выпуск
№28 от 21 июля 2016 г.
Свежие новости
В Рязани выявили очередное превышение сероводорода
(06.07.2024)
Тайны Малковского двора
(06.07.2024)
Племянник не выжил
(06.07.2024)
Одной проблемой меньше
(06.07.2024)
«Трубадур» из раздробленной Руси
(05.07.2024)
В Рязани задержан участник парада на Красной площади
(04.07.2024)
Мэр-гидрометцентр
(04.07.2024)
Власти услышали «Новую газету»
(03.07.2024)
Переполох в администрации города
(03.07.2024)
В салоне +41
(03.07.2024)
Латание дыр в режиме многозадачности
(03.07.2024)
Военные пенсионеры не получили пенсию за июнь
(02.07.2024)
Куртуазная старушка, или Кодекс любви Раисы Фридман
Выпускница Брюссельского университета, знавшая 16 языков, несколько десятилетий своей удивительной жизни отдала Рязанскому пединституту
.jpg)
Не рассказать о ней невозможно, но и говорить о профессоре, докторе филологических наук Раисе Александровне ФРИДМАН (1905–1988) непросто, потому что по воле судьбы оказавшись в Рязани после учебы в Брюссельском университете и работы в Алма-Ате, она трепетно служила науке всю свою долгую жизнь и стала поистине именным знаком (не хочется говорить «брендом») вуза, к которому прибила ее судьба, сославшись на пресловутый пятый пункт злополучной анкеты.
В 2015 году отмечалось 110-летие выдающегося ученого, имя которого для многих сегодня почти неизвестно и все меньше становится тех, кому посчастливилось учиться у нее, и еще меньше, кому довелось с ней общаться чуть больше положенного учебной программой времени. Мне повезло, но получится ли рассказать о Раисе Александровне так, как она того заслуживает?.. Не уверена.
Кто она такая – Фридман, озарившая светом своим стены рязанского вуза? С чего начать рассказ о ней, когда каждый шаг ее – в науке ли, в жизни – событие? Пусть это будет череда воспоминаний, из которых, я надеюсь, может сложиться портрет уникального человека.
О Раисе Александровне я услышала задолго до поступления на литфак от мамы, она тоже у нее училась, а потому у меня было особое ожидание первой лекции по античной литературе, которое можно было бы назвать предвкушением. Таких «предвкушений» было два: Р.А.Фридман и И.Н.Гаврилов, слухи о которых выходили далеко за пределы института.
Итак, Фридман. Брюссельский университет и… Рязанский педагогический институт в итоге, которому повезло настолько, что... на многие десятилетия могила выдающегося ученого оказалась потерянной.
А между тем, Фридман – это литературовед, написавшая и блестяще защитившая диссертацию по провансальской куртуазной лирике трубадуров. Ее, посвятившую жизнь науке, далекую от быта и семейных проблем, на заре юности заинтересовал «кодекс любви» и «культ прекрасной дамы», который она считала божественным и которому, как и трубадуры, поклонялась, с горечью констатируя, что теперь предметом культа стало другое, которое ей совсем не интересно, а потому служение науке – не только «замена счастию», но и само это счастие и есть.
Именно так она объяснила однажды, почему, избрав для научного изыскания любовную лирику, она в реальной жизни проигнорировала столь пикантный кодекс.
О Фридман ходили легенды, одна из которых гласила, что свою докторскую диссертацию она защитила в Сорбонне на французском языке и уже потом сама сделала перевод работы на русский.
Другая легенда была связана с Р.Ролланом и якобы романе, который был между Фридман и французским писателем. Рассказывали, что однажды, накануне какого-то нового года (а это всегда время сессии) кто-то из студенческой братии позвонил Раисе Александровне и… передал ей привет от Ромена Роллана, на что Фридман попеняла студентам: грешно смеяться над чувствами людей.
Были эти легенды художественным вымыслом или происходили на самом деле, никто не знает, но Раиса Александровна никогда не опровергала ходивших про нее слухов. Возможно, они просто забавляли ее.
Истории эти рождались из-за несоответствия внешнего облика обожаемого преподавателя («божий одуванчик», «бабулька Фридман», «куртуазная старушка» – так называли ее студенты) и очень смелым по тем временам подходом к теме диссертации, в которой Фридман впервые говорила о том, что «первая появившаяся в истории форма современной индивидуальной половой любви, а именно: рыцарская любовь средних веков в том виде, в каком она существовала у провансальцев, не является каким-то неестественным чувством, и что литература трубадуров, положившая начало европейской любовной лирике Нового времени, отнюдь не была литературой мистической и оторванной от жизни»*.
О том, что она состояла в переписке с Эльзой Триоле и Луи Арагоном, Фридман рассказывала охотно и на лекциях, и во время занятий на кружке английского языка, участницей которого я стала. Нас было четыре человека: мы с Надей Жокиной, две первокурсницы, О.Е.Воронова, куратор нашей группы, только окончившая факультет, ныне – профессор РГУ им. С.А.Есенина, и один молодой инженер по имени Александр Петрович, которого Раиса Александровна представила своим молодым и очень талантливым другом. Нам сразу был предложен для перевода «Гамлет» Шекспира – ни больше, ни меньше. Была высказана просьба не читать Пастернака, а работать только с текстом на английском. Признаться, в Пастернака тайком подглядывал каждый! Самыми интересными моментами в наших занятиях были паузы, во время которых можно было перевести дух и просто поговорить. Кто-то из нас спросил, сколько языков знает Раиса Александровна. Она напряглась, вспоминая цифру, а потом предложила: «Давайте попробуем посчитать, потому что я и сама не очень это помню».
– Мне бы хотелось начать с русского, который я, смею надеяться, все же знаю, – неожиданно начала Раиса Александровна и, уловив наше удивление, продолжила, – да, да, вы же не будете утверждать, что русским языком владеют все, кто на нем говорит. Мы ведь понимаем, что речь идет о системе языка, который является одним из самых трудных языков мира.
После русского были упомянуты французский и старофранцузский, потому что читать лирику провансальских поэтов нужно только на их языке, так же, как и Шекспира, а потому – английский и староанглийский. Уже было пять. Потом – иврит и идиш, немецкий и итальянский, греческий и латынь, испанский… В итоге получилась цифра шестнадцать, но я хочу вернуться к номеру первому – среди этих шестнадцати языков, на которых она свободно говорила, читала и писала, важное место было отведено языку русскому.
К слову сказать, на факультете иностранных языков она читала лекции по немецкой, французской и английской литературе на языке оригинала.
Помнится, к сдаче старославянского языка она предложила мне такую занимательную игру в обучение: я должна была обучать ее нашему древнему языку, которого она, «к стыду своему, не знала». Она объяснила мне, что так я быстрее усвою сама, а заодно и обучу новому ее. Помню, как я шла на наше первое занятие к ней домой. Раиса Александровна была готова прилежно слушать и воспринимать, задавала массу вопросов, на которые (увы, увы…) ей могла ответить только Нина Сергеевна Шошнова – единственный человек на кафедре, досконально знающий нашу русскую языковую древность.
Фридман ходила очень медленно и походкой напоминала пингвина или уточку. Она, очень маленькая, появлялась в аудитории, небрежно бросала старую сумку на подоконник или первый стол, который всегда был свободным, становилась за кафедру, из-за которой ее почти не было видно, смотрела на нас очень внимательно, приветствовала, позволяла сесть, еще пару секунд молчала, как бы давая нам возможность сосредоточиться, и начинала рассказ, причем никогда не спрашивала, «на чем мы остановились?», в чем не было бы ничего противоестественного. Как она помнила, «на чем мы остановились», было загадкой, как и то, что она цитировала наизусть монологи из древнегреческих трагедий и комедий или Шекспира и могла ошибиться только в том, что начинала читать на языке оригинала, но тут же спохватывалась и переходила на русский. Было жаль, что она возвращалась к понятному нам языку, потому что хотелось послушать именно оригинал, тем более что у нас была такая уникальная возможность, но совсем не было времени.
А еще она, читая что-нибудь из трагедии, могла долго плакать, жалея кого-то из героев. Читала и плакала, – трагедии ведь. Вот такие были лекции.
Однажды в электричке я познакомилась с девушкой, которая оказалась студенткой нашего физмата, но всю дорогу мы проговорили с ней о литературе, и она попросила меня провести ее на лекцию Фридман, потому что слава о ней докатилась и до их факультета.
От старших курсов мы были наслышаны о том, что такое экзамены у Фридман, а потому подготовились исправно: написали на листке слова из «Божественной комедии» Данте: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!» и прикололи на дверь.
Раиса Александровна опаздывала, мы нервничали. Так как передвигалась Фридман очень медленно, то еще одна «шутка» поколений на этот счет звучала так: «Если Фридман догадалась выйти из дома вчера вечером, то к утру она может успеть на экзамен». Но, видимо, она не догадывалась, потому успевала редко, если не пользовалась услугами такси.
Вот Раиса Александровна показалась на лестнице. Отдышалась, подошла к кафедре, бросив взгляд на дверь аудитории. Остановилась и прочитала «остроту», сказала, что если студенты способны шутить перед экзаменом, то это – хороший признак, чему она очень рада. Попросила замдекана не снимать «эту проделку».
Экзамен по античной литературе начался. Нужно было ни в коем случае не перепутать имена героев с именами авторов, придумавших этих самых героев. Еврипид и Эвмениды не должны были поменяться местами, потому что пересдача у Фридман напоминала взятие Бастилии: Раиса Александровна так обижалась за авторов, которых коверкали на все лады, что самым тщательнейшим образом гоняла потом по текстам, и, если ты не помнил сюжета в деталях, то пересдача напоминала пытку. Мы это знали и учили имена героев почти как таблицу умножения. Легче было тем, кому она позволяла взять спецвопрос, который приравнивался к дипломной работе и был скрупулезной проработкой какой-то одной темы. Мне «повезло» с Вергилием, монументальный юбилей которого отмечался в тот год, а моя работа называлась «Две тысячи лет с Вергилием», и, кажется, я почти полюбила его «Буколики», «Георгики» и «Энеиду».
На последней консультации перед экзаменом по Средним векам и Возрождению Раиса Александровна спрашивает нас, кого из авторов мы считаем самыми неинтересными и кого мы хотели бы удалить из билетов. Мы уже знали о таких подарках преподавателя и ждали этого предложения на первой консультации, но его не последовало. Загрустили, считая, что нам фатально не повезло и придется учить всех. Ан нет! Она и нам дала такую возможность, но сначала мы подготовились в полном объеме. Фридман попросила назвать трех авторов, которых она по нашему желанию удалит из билетов, но при этом, конечно, выразила надежду, что мы все прочитали. Когда отзвучали фамилии «изгоев», Фридман с грустью подытожила, что уже много десятилетий в черный список попадают одни и те же авторы – Рабле, Сервантес и (третьего я не помню, к сожалению). Действительно, билеты с именами этих авторов были изъяты, но Раиса Александровна изымала их имена со слезами на глазах.
На экзаменах она подремывала, сидела с закрытыми глазами и производила впечатление глубоко спящего человека, но воспользоваться этим никому не удавалось, потому что слух у нее был превосходный и она словно чувствовала, что кто-то хочет списать, и мгновенно реагировала: вскакивала с места и совершенно несвойственной ей быстрой походкой подбегала к студенту, дабы уличить его в «преступлении». Списать у нее не удавалось, кажется, никому, во всяком случае, история таких примеров не знает.
Стоило отвечающему замолчать, пытаясь понять, спит ли «бабушка Фридман», в теме ли она, как Раиса Александровна тут же подкидывала вопрос, который оказывался и в теме, и в русле сказанного. Сократить ответ и сделать вид, что «я все ответил» не получалось, потому что вопросы говорили о том, что ответил совсем не все.
Если она не дремала на экзамене, то очень изящно доставала из баночки, которая стояла перед ней на столе, ягодки и по одной отправляла в рот. Это выглядело мило и забавно, и если студенты между собой ворчали по этому поводу, то безо всякой злости и возмущения, потому что Фридман прощалось все.
Быт не касался ее. Этим занималась домработница, которая, как признавалась Раиса Александровна, подворовывала и книги, и деньги. Сказать ей, что пропажи заметны, Фридман считала для себя унизительным – кодекс чести не позволял ей этого сделать.
В двух ее небольших комнатах были только книги. В большой – стеллажи по периметру – мировая классика на языках оригинала и «Сирень» П.Кончаловского. Она очень любила Пушкина, знала многое наизусть и говорила, что ни один перевод не может передать музыки, глубины и философии пушкинского стиха.
У Фридман не было телевизора и она совершенно свободно чувствовала себя вне информационных программ, но всегда была в курсе всего нового, что происходило в науке, которой она занималась. Она выписывала книги из заграницы, и я несколько раз ходила на почту за посылками из Франции. Ее знали в почтовом отделении, поэтому тем, кого Раиса Александровна просила получить книги, выдавали посылки без всякой доверенности и необходимых формальностей, просто по ее звонку.
Говорила она тоже удивительно. На ее речь оказывало большое влияние знание многих языков мира, что не могло не сказаться на орфоэпии: например, французское слово «импрессионизм» она не могла произнести по-русски и говорила так, как ему должно звучать на родном языке. Это происходило помимо ее желания.
Мне довелось увидеть ее уникальную коллекцию китайской гравюры Ци Бай Ши – на папирусных свитках, в необыкновенных футлярах. Этому действу – просмотру свитков, был уделен вечер, на который я однажды была приглашена. Ее коллекция значилась в самых именитых каталогах мира, и многие музеи вели с ней бесполезные переговоры о продаже раритетов.
А однажды она пригласила меня на обед – на куриный бульон, потому что «курица – это очень вкусно и полезно». Домработница была ею куда-то отпущена, поэтому Раиса Александровна готовила бульон сама, о чем и сообщила, как только я переступила порог дома, который был наполнен куриным ароматом. В большой комнате, по сути – в библиотеке, на маленьком журнальном столике стояла большая кастрюля с бульоном. Раиса Александровна сказала, что у нее не получилось выдернуть перья, потому что на это пришлось бы потратить слишком много времени и сил, а это, по ее мнению, совсем неразумно, но она выяснила, что перья легко удаляются из вареной курицы. И Раиса Александровна указала на тарелку, куда следовало класть извлеченные из мяса перья. Надо сказать, что бульон получился очень густым и вкусным, а перья на самом деле легко удалялись из сваренной целиком тушки. А потом были чай с тортом.
Фридман боготворили. Ее нелепость была восхитительна, а потому не раздражала, а умиляла. Ее хотелось слушать и боязно было спросить о чем-то, дабы не показаться идиотом, потому ответы на возникающие вопросы искались в библиотеке – стыдно было не знать, – так высок был ее статус. Среди всех профессоров – докторов наук того времени она была самой выдающейся, совершенно особенной и плохо вписывалась в крепкие совдеповские рамки соцреализма, хотя это не мешало ей в работе по куртуазной лирике трубадуров ссылаться на Маркса и Энгельса и быть в пределах той системы, в которой и ей приходилось существовать. «Рассматривая поэзию трубадуров с марксистских позиций, правильным было бы истолковать ее как художественное отражение «величайшего нравственного прогресса» (Энгельс), связанного с появлением индивидуальной половой любви, всему прежнему миру неизвестной. Эта первая в истории форима индивидуальной любви была, в силу исторических причин, враждебна феодальному браку».**
Думается, что и до сих пор фигура Раисы Александровны Фридман стоит особняком в истории рязанского университета и до ее высоты, пожалуй, никому и никогда не дотянуться: Брюссель, Сорбонна, шестнадцать языков и главный среди них – русский… «Да, были люди в наше время…»
Она была, пожалуй, единственным преподавателем во всем вузе, которого никогда не просили «пропихнуть», «поставить», «закрыть глаза на…» Видимо, язык не поворачивался, глядя на старушку с феноменальной памятью, «засыпающей» под тихий голос студента, где-то «схитрить» в пользу чьего-то протеже. Но как Раиса Александровна преображалась, когда слышала блестящие ответы по своему предмету! Она начинала смеяться, если была такая тема, или плакать, сочувствуя героям. Она ждала диалога и отзывалась на него мгновенно, а если студент навевал на нее скуку, то она улетала в какие-то дивные, далекие от нашей реальности, сны. Может быть, это была любимая ею Греция, в которой она жила с мамой и где в нее влюбился «один юный грек, который был так же красив, как боги античности» (говорила нам на кружке Раиса Александровна). Но она тогда не смогла ответить на чувства молодого человека, потому что уже была увлечена наукой, а он не захотел ее ждать. Да и смог бы он дождаться свою прекрасную даму?..
Раиса Александровна Фридман, рожденная в год первой русской революции, получившая прекрасное европейское образование за границей, вернувшаяся в Союз, чтобы всю жизнь отдать студентам провинциального вуза… Если вы придете в Рязанский художественный музей, то увидите большое полотно Айвазовского – дар Раисы Александровны, а в библиотеке РГУ им. С.А.Есенина можно взять тридцать четвертый том «Ученых записок» и прочитать, кому интересно, докторскую диссертацию профессора Фридман «Любовная лирика трубадуров и ее истолкование», 1965 год.
Вот, пожалуй, и все, что осталось нам…
Но почему бы на преподавательском доме номер 6 по улице Урицкого, в котором многие годы жила Раиса Александровна Фридман, и на здании РГУ им. С.А.Есенина, которому она верно отслужила, не установить мемориальные доски в память о выдающемся ученом? Это та самая малость, которую можно сделать в память о человеке, вписавшем ярчайшую страницу в историю культуры одного города.
_______________
*Фридман Р.А. «Любовная лирика трубадуров и ее истолкование». Ученые записки Рязанского педагогического института. Рязань, 1965 год, с. 119.
**Фридман Р.А. «Примечания // Поэзия трубадуров. Поэзия миннезингеров. Поэзия вагантов». Перевод В.Левика. М., «Художественная литература», 1974 год, 576 стр.