Вечер назвали «С улыбкой на пенсию», но на праздничном торте случилась «оговорка по Фрейду». Там было написано «С улыбкой на песню». Оговорка не случайная, потому что Константин – не только исполнитель, но и музыку сочиняет (в том числе песни на стихи Есенина), и даже прозу пытается писать.  

 

 

– Трудно сказать, почему – это какие-то генетические, внутренние вещи. Наверное, просто низкие частоты мне ближе, чем высокие. Но вообще я контрабас предпочитаю бас-гитаре, потому что в джазе музицировать все-таки принято именно на контрабасе. У Давида Голощекина в его знаменитом джазовом кафе на Невском проспекте висит объявление на входе: «С бас-гитарами не входить».

 

 

– Самый запомнившийся – игра с легендарной группой «Аллегро». Это группа Николая Левиновского, который уехал потом в Америку. В «Аллегро» играли тогда известнейшие музыканты – саксофонист Игорь Бутман, контрабасист Двоскин, барабанщик Генбачев, игравший потом в группе «Пламя», но у Левиновского он играл на перкуссии, а на барабанах играл Евгений Губерман из «Аквариума». Еще был отличный тромбонист, но его фамилия из памяти выпала.  

 

Дело было в МКЦ, в начале 1980-х, когда «Аллегро» приехало в Рязань со своей инструментальной программой. В СССР тогда было много инструментальных коллективов, которые позиционировали себя джазовыми, но играли джаз-рок, фьюжн. Можно назвать такие группы как «Арсенал» Алексея Козлова, «Аллегро» Левиновского, «Каданс» Германа Лукьянова. А в Рязани была джазовая группа во главе с Александром Васильевичем Семячкиным. Он довольно успешно делал джазовые фестивали, и мы переиграли, наверное, со всеми ведущими коллективами страны.  

 

Еще запомнились концерты с Валентиной Пономаревой примерно того же времени: Пономарева – человек из трио «Ромен» и джазовая певица. У нее был совместный проект с нашей группой, дважды она в Рязань приезжала, и последний приезд совпал с днем рождения Дюка Эллингтона. Жаль, тогда видео не было, но есть фотографии с концерта и какие-то публикации в рязанской прессе. 

 

 

– Наверное, оттуда же – Николай Левиновский и Игорь Бутман. Бутман уже тогда доказал, что он – один из ярчайших музыкантов современности, переиграл потом чуть ли не со всеми известными джазистами планеты, а многие из них поиграли в его «Ле-Клубе». 

 

Мне довелось с ним джемовать и когда он был молод, и недавно, когда он приезжал в компании с Валерием Пономаревым, игравшим в оркестре Арта Блейки «Посланцы джаза», и Сергеем Чернышовым, много лет работавшим с Карлосом Сантаной, одним из ведущих виброфонистов мира. 

 

Во многом эти удачи – заслуга Александра Семячкина, который живет сейчас в Санкт-Петербурге, недавно перенес инфаркт, но жив-здоров и, надеюсь, достойно проживет, сколько отпущено, как и все мы. И заслуга Геннадия Филина, который продолжил его деятельность, популяризируя хорошую джазовую музыку. Слово «джаз» тут условно, потому что стили и направления определяют яркие личности. Появилась яркая личность – появилось новое направление в музыке. Да и не только в музыке, наверное, так бывает, а в искусстве вообще. На моем веку было много интересных встреч, бесед и музицирования с интересными людьми, у которых я мог чему-то научиться. 

 

 

– Наверное, Брюссель – город-музей, что касается центра. Там центр занят аборигенами, а окраины – нацменьшинствами. Этот город прекрасен и сам по себе, и памятен встречей с Фрэнком Вагане, бельгийским композитором и саксофонистом. Мы с ним ни разу не репетировали, а он вышел и начал играть с «Feelin’s» по слуху – только в одной-единственной вещи Гена Филин написал ему место, где все вместе должны играть, и он его с листа прочитал, ни разу не ошибся. Фрэнк – великий музыкант, недавно он получил «Грэмми» за музыку к какому-то фильму. Он работает и с бельгийским симфоническим оркестром, и у него есть джазовый квартет, где он играет авангард и би-боп, довольно сложную музыку. Это тоже одна из знаковых встреч, но недавних, за последние пять лет. 

 

 

– А это как раз джем-сейшн с «Аллегро» в 1980-х в малом зале МКЦ. Приходят ребята из «Аллегро», а контрабасист Двоскин, который сейчас тоже на ПМЖ за океан укатил, куда-то пропал. И пришлось мне на контрабасе играть с «Аллегро» – я оказался одним на всех контрабасистом. А в зале народу – битком! И я был страшно напуган тем, что первую вещь мы начали играть Сонни Роллинза «Олео». И Левиновский еще у Семячкина спрашивает: «Александр, вы «Олео» в каком темпе играете? Семячкин, не моргнув глазом, отвечает: «В любом». После чего Левиновский говорит: «Ну-ну». И берет такой темп, что у меня сразу мозги начинают плавиться. А еще подбегает Бутман и спрашивает: «Константин, вы соло будете играть?» На что я ему утвердительно отвечаю: «Не-е-ет!» Мне тогда важно было только продержаться в нужном темпе – он был очень быстрым, где-то 220 ударов. Чем интересен би-боп, который изобрели Чарли Паркер и Диззи Гиллеспи, так это усложненной гармонией и очень быстрыми темпами. Но играть на контрабасе физически тяжело – это большой инструмент. И вообще джаз надо играть, будучи физически очень здоровым человеком. 

 

 

– Скорее всего, мой первый сольный альбом «Куница». Поначалу я относился к нему скептически, мне не очень нравится то, что я делаю. Есть такая дурная черта характера: когда слышишь то, что «на выходе», сразу видишь возможности, которых не использовал, постоянно идет переосмысление. 

 

Я слышал историю, как известный гитарист Пэт Мэтини заходит в кафе, где у него концерт, и спрашивает у местного, что за музыка играет. Ему говорят: «Это вы играете, это ваш альбом». На что Мэтини говорит: «Надо же, какая фигня у вас звучит. Поставьте что-нибудь другое». 

 

Вот у меня что-то похожее. Надо очень постепенно привыкать к тому, что выпускаешь, только через год-полтора это воспринимается более мягко, по-другому. Вообще студийная работа – довольно сложный психологически процесс, этому надо специально учиться. Музыканты – чувствительные натуры, интенсивно воспринимают любые вещи, в том числе деструктивные, и, чтобы не заболеть, надо учиться более спокойно, более уравновешенно к жизни относиться. 

 

 

– Скорее, не сожаление, а легкая грусть. И не от того, что не сделано, а от того, что находимся в таких параметрах бытия, где не все как в сказке, когда  подумал о чем-то – и оно сразу получилось. А здесь надо проделать огромный путь, чтобы духовное воплотить в материальное. 

 

Но сожаления нет, потому что я не вижу начала и конца пути. Есть путь, без начала и без конца, а сожаление – это продукт мысли, а не духа. Раньше, по молодости, были сожаления, а сейчас их нет. 

 

 

– Есть: «Ничего-ничего, Константин, может, все обойдется».