– Песни начались с гитары во дворе, как и у всех рожденных в конце 50-х. Моя первая гитара стоимостью 9 рублей была выписана через «Посылторг», потому что другого способа достать инструмент не было. Первым исполненным произведением стал бессмертный «Кузнечик», потом пришла пора молодежной тюремной лирики. Пелось все это во дворах по ночам. Когда стал старше, начал играть на танцах, причем не на гитаре, а на клавишных, поскольку у меня – у единственного! – дома наличествовало фортепиано. Было на чем репетировать. Потом поступил учиться в Ленинградскую лесотехническую академию, где плотно сел на заднюю парту – писать песни. За пять лет обучения написал себе хорошую концертную программу и научился сносно играть на клавишных. Так что премного благодарен этому вузу за развитие творческих способностей.

 

После института немного поработал инженером, затем плотником в совхозе – срубили мы тогда четыре дома. Подзаработал денег и уехал в Тюменскую область на газопровод Уренгой-Помары-Ужгород. Помните такие названия? Вот его я и строил.

 

 

– По окончании лесотехнической академии я охладел к лесу и в 1983 году устроился слесарем в поселок Советский Тюменской области на магистральный газопровод Уренгой-Помары-Ужгород. Немного позже выучился в Тюмени на сварщика. Когда жил в Советском, песня «Трассовая» попала однажды в телепередачу «По Советскому Союзу», которую крутили в кинотеатрах перед сеансом. Телевизионщики снимали сюжет в тот год, когда уже заканчивалось строительство трассы. А я работал на тракторе «Кировец» в бригаде контактной сварки «Север», нашу деятельность как раз приехали снимать, а заодно я исполнил «Трассовую». В робе сварщика и с гитарой.

 

В этой песне никаких шуток, все правда, даже фраза «сижу на мели, высылайте скорей четыреста метров каната». Помню, уехало полбригады на юг отдыхать, все деньги прогуляли, а потом слали подобные телеграммы. Никто с таким размахом не гулял, как газовики. В те времена мы зарабатывали ежемесячно по полторы тысячи рублей, а кто-то и больше.

 

Среди прочих вещей у меня в Советском было чешское фортепиано «Петрофф», которое я себе специально приобрел, чтобы заниматься музыкой. На трассе это было в диковинку, ни у кого больше из сварщиков не было пианино. Хотя у нас там интеллигентов было полно: выпускники университетов, консерваторий и других вузов. Они на газопроводе работали сварщиками, стропальщиками, машинистами.

 

В бытовом смысле жили мы замечательно, одна баня чего стоила! Правда, холодно: минус 40 считалось нормальной температурой. Если было минус 30–35 – это уже оттепель, можно снять лишнюю фуфайку. Настолько привыкаешь к морозу, что в минус 25 уже без рукавиц под крагами можно варить. Я работал слесарем, сварщиком или газорезчиком примерно на шестнадцати нитках газопровода. Освоил еще кучу мужских профессий – от стропальщика и тракториста до матроса-моториста на теплоходах. Если есть на реке бакена и вешки, вполне могу быть и рулевым.

 

 

– В Вологде очень хорошо отдыхать, причем любому человеку, даже самому деятельному. Если вдруг захотелось перевернуть мир, улететь в космос, придумать машину времени, которая работает на настоящем клубничном варенье, то в этом случае надо ехать в Вологду. Через неделю вся блажь пройдет, останется только желание наслаждаться голубым небом, тишиной и спокойствием. Это традиционный купеческий город, там никогда не было смуты. В свое время Иван Грозный хотел сделать Вологду столицей Российского государства, но передумал. Есть такая байка, что на стройке вологодского Софийского собора, копии московского Успенского, к его ногам упал кирпич, и Грозный решил, что это дурной знак.

 

В свое время я участвовал в съемках одной передачи на канале «Муз-ТВ». В эфире пел песни, а в перерывах разговаривал с ведущим Дмитрием Широковым. Он у меня спросил: «Почему не переезжаешь в Москву?». А я ему ответил, что у нас в Вологде есть традиции ценообразования. Дескать, по распоряжению местных властей, если у тебя прописка местная, то имеешь право покупать в магазине масло по три рубля шестьдесят копеек, колбасу – по два двадцать и так далее. А после эфира вышли покурить, и Дима задумчиво так спрашивает: «Слушай, а чего к вам оптовики не едут?». То есть он поверил! И до сих пор народ меня иногда спрашивает о вологодской дешевизне. 

 

 

– Песни или пишутся или нет. Однажды я семь лет вообще не хотел за перо браться, все опротивело. Переживал очень, впадал в уныние: думал, если больше не пишу, то все хорошее в жизни кончилось. А потом вдруг раз – и написал новую программу. Теперь я не боюсь временного затишья, если надо – все само напишется. Это, конечно, философия бездельника – я себя оправдываю. Другой бы сидел и каждое событие в песню обволакивал. Но я пишу в год по две-три песни и не знаю, что приятней: ситуация как сейчас или как в юности, когда писалось много и почти все написанное отправлялось в мусорную корзину. Черновиков не храню, расстаюсь с ними безжалостно. Ведь жизнь похожа на лодку. Ты можешь что-то в нее загрузить, что-то добавить по мере движения. Но многое приходится и выкидывать. Больше, чем ты есть, не утащишь. Не надо ни о чем жалеть, нам хватит.

 

 

– В жюри однажды с «Дедом», Сергеем Старостиным, была песня, когда я «Деда» уговорил пойти на конкурс. Он в том же году стал лучшим этническим вокалом мира, Би-Би-Си ему присвоило, человек – украшение любого европейского песенного фестиваля. Я подхожу к жюри и говорю: «Вот, есть человек, который украсит концерт, причем он не рокер – он с гуслями выйдет, песню свою споет». Ну, говорят, ты вечно кого-то тут... Только два человека из жюри знали, кто такой Старостин, – из жюри, которое не плаванием занимается, а песни слушает. И они говорят: нет, так нельзя, сейчас детский концерт кончится, и мы его прослушаем. Я «Деду» говорю: «Сейчас тебя будут прослушивать барды, не сердись на меня, так надо». «Дед» выходит – «растворил», конечно, всех, и семеро членов жюри против шести проголосовали за то, чтобы он выступил на Гитаре. Шестеро против, а это было последнее жюри, которое уже на Гитару выводит. Кошмар! Но я всех поблагодарил, всем пожал руку: «Спасибо!» Я знаю, что он голосовал против, но все равно жму руку и говорю: «Спасибо, что печешься о наших корнях, о фолке, о главном, спасибо тебе...» Что характерно, ни один из шестерых не сказал, что голосовал против. А потом они пели хором: «Возьмемся за руки, друзья», братство там... Меня название этого действия убивает: прослушивание. Про-слу-ша-ли.

 

Но мы можем в любую сферу залезть – то же самое происходит. В литературе, живописи, медицине, особенно в кино. Недавно писал музыку к фильму сына одного известного кинематографиста. Я говорю: «Надо музыку сделать как в фильме «Мертвец» Джармуша». И режиссер меня спрашивает: «А кто такой Джармуш?» Так что чего удивляться? Это везде, мне кажется, в любой сфере. Как написал замечательный поэт Алексей Васильев: «Страна-то большая, говна благодать – копаешь-копаешь, и дна не видать». Побьют меня когда-нибудь мои друзья-барды за такие интервью.