«Мама хотела спасти нас от голода и накопала ведро мерзлой картошки. Так и несла по деревне, под подол ведь не спрячешь. „Добрые люди“ тут же донесли, и за мамой пришли. Посадили ее на лошадь и повезли. А мы стояли, шестеро детей, у калитки и смотрели. Детских домов и приютов тогда не было, и дела до нас никому тоже не было. Помрем — туда и дорога, — говорит Евдокия Протасова, отворачивается и трет узловатыми пальцами покрасневшие глаза.– Мы – дети врагов народа».

С этим клеймом она живет больше 80 лет. Вместе с дочерью Еленой пенсионерка пытается доказать, что в военные годы была труженицей тыла, но у женщин ничего не получается. Не удается и подтвердить факт тюремного заключения мамы, а значит, добиться ее реабилитации. Евдокия Павловна говорит, что «справедливости для народа никогда не было и нет» и хочет все забыть. Но память у нее крепкая.


Евдокии Протасовой в ноябре исполнится 91 год

Поминовение в окружении двадцати  кошек

30 октября 2018 года во время «Молитвы памяти» (чтение имен погибших в годы советских репрессий – прим. Е.В.) в сквере у памятника Советско-польской дружбы появилась сгорбленная старушка в пуховом платке. Она подошла к раскладному аналою и почти вся скрылась за ним. К ней пододвинули микрофон.

«Это [несправедливость] было, есть и будет! Россию-то люблю я, а вот все, кто ей правит… Мужиков собрали [в конце 1930 годов], кто на самом деле были мужики: работали, трудились, не дураки были, семьи растили. И убили всех. А потом война началась. А нас все время врагами народа считали. И маму арестовали. Ни за что! Нашли за что. И все мы были враги. Нас у мамы было шестеро», – разнеслась эта трагическая история над парком братства по оружию.

Потом бабушка заплакала, и ее отвели в сторонку. В тот день Евдокия Протасова впервые попала на акцию, во время которой можно было открыто говорить о судьбах репрессированных в советские годы родственников, произнести их имена и помянуть. Она приедет и на следующий год, захочет вновь оказаться здесь еще через год, но все массовые мероприятия уже будут запрещены из-за пандемии. Протасовы станут поминать своих погибших дома – в окружении двух фотоальбомов, четырех коров и 20 кошек. Пенсионерка говорит, что «не столько их любит, сколько жалеет, кошки виноваты только в том, что они – кошки».

Ее дом находится в Дубровичах, соседи зовут Евдокию Павловну Протасову бабой Дусей. Родилась и большую часть жизни она прожила в селе Метляево Балаганского района Иркутской области.

Больше их никто не видел

Дом Протасовых на краю села – родом из разных веков: бревенчатая половина была возведена в середине прошлого века, кирпичная часть появилась в этом столетии, сейчас пенсионерка пристраивает веранду. «Мама говорит, что это лично ее наследство внукам. Еще теперь саженцы просит купить, чтобы деревья после нее остались», – поясняет дочь Елена. Они похожи: обе сухощавые и загорелые, обе беспокойные – на месте не сидят. Во время моего приезда бабы Дуси дома не было – она проверяла коров и поила птицу. Позже семенящими шажками зашла в дом, сняла легкую вязаную шапочку, заявила со смешком: «Дураков работа любит!». Поняла, кто у нее в гостях, укорила дочь: «Ленка, опять ворошишь прошлое?». Дочь попыталась оправдаться, да махнула рукой и побежала дальше по кухне – по кругу: от раковины с кастрюлей нечищеной картошки к микроволновке с творожной запеканкой, к плите и обратно.

– У нас так: я хожу за коровами, телками, гусями, индюшками, мама ходит за мной – проверяет, все ли ладно, – объясняет Елена. – У нас всегда было большое хозяйство, еще и коз с поросями держали, я еще на двух работах успевала работать, теперь уж не под силу. Теперь кормимся с того, что есть. Не голодаем.

Про голод баба Дуся знает все. Многодетная семья ее деда была крепкой, пока не раскулачили. «Девять братовьев» было у ее отца Павла Чичигина, но все имущество семьи изъяли в пользу страны Советов. Деда Ивана арестовали, больше его никто не видел. Павел работал в совхозе имени Ворошилова учетчиком, нареканий по работе не было. Но 4 марта 1938 года пришли и за ним.

– Пришли двое… Где-то мама была, не помню. Все перерыли. Что у нас было искать-то? Все были нищими, еще раньше у всех все отобрали. Забрали и отца, и все, с концами, – вспоминает баба Дуня. – Мне тогда семь годов было.

Спустя шесть дней отца осудили по статье 58 УК СССР, части 7, 10 и 11. Это «подрыв промышленности», «пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений» и «организационная деятельность, направления к подготовке или совершению предусмотренных в настоящей главе преступлений». Дали десять лет магаданских лагерей. Он умер в ноябре того же года, по официальной версии, от воспаления легких.

 
Свидетельство о смерти отца

 
Справка о реабилитации Павла Чичигина 

– Реабилитировали, значит. Вроде как ни за что осудили. А нам что с того – мы ж были семьей врага народа. Да не одни мы такие, многих мужчин забрали. Мы росли, постоянно слышав слово «Магадан» – это страх, это молчание. Все всё знали и помалкивали. За что это нам?! – срывается на крик баба Дуня.

По данным проекта «Бессмертный барак», с 1927 по 1953 год за контрреволюционные преступления по ст. 58 УК РСФСР было осуждено 3 777 380 человек, из них высшую меру наказания получили 642 980 человек. Статья утратила силу с 1 января 1961 года.

Вместо еды – коровья шкура

За мамой пришли в 1943 году. Она набрала на колхозном поле ведро мерзлой картошки, чтобы накормить голодных детей, соседи тут же донесли. Дети остались одни под присмотром старшей сестры – ей было 17 лет. Питались чем придется, особенно бабе Дуне запомнилось одно «блюдо» – вываренная коровья шкура, которая служила покрывалом. Ее порезали на узкие полоски, опалили над огнем, часами варили и ели. Мама вернулась в 1945 году, ее освободили по амнистии в честь победы. Никаких документов о ее пребывании в сельскохозяйственной Биритской колонии не сохранилось.

Елена подозревает, что какие-то бумаги остались у родных в Иркутской области, но они не хотят давать делу ход: боятся, что это повредит им на госслужбе. Поэтому Мария Степановна Чичигина и после смерти остается не реабилитированной.

– Не понимаю, что сейчас-то скрывать? – удивляется Елена. – Это же не эти делали, которые сейчас у власти. А коли эти не делали, показали бы все, что творилось тогда, развеяли бы сомнения у людей. Почему утаивают, кому это надо-то? Мне кажется, ума просто не хватает. Наверное, все ж и сейчас нельзя говорить много… Но дети и внуки мои не могут нести ответственности за мои мысли, и я говорю, не боюсь. Мне, может, два понедельника жить осталось.

Поиски документов осложняются тем, что Биритское сельское поселение за прошлое столетие относили то к одному округу, то к другому, колония закрылась в середине 1950-х. На просьбы в разные структуры о помощи обе женщины получают один и тот же ответ: «Да зачем вам это?». Но им надо. Елена считает, что, «если не знать, от кого мы на свет родились, не будем знать, кто мы есть сами», а баба Дуся хочет добиться посмертной реабилитации для мамы и перестать быть дочерью врага народа. За прошедшие годы это клеймо не раз затрудняло жизнь женщине.

– То взялись меня в 1951 году на железную дорогу трудоустраивать, почту перевозить. А туда таких [родственников осужденных] нельзя было брать. Дядя вывел начальника отдела на лестничную площадку, сказал ему все. И мне пришлось написать в автобиографии, что отец просто умер в таком-то году, еще до ареста. Не призналась я. А за что все? – снова повторяет собеседница.

Она задает этот вопрос снова и снова – в никуда, просто вслух, по привычке. Потом, помолчав, сама же и рассуждает:

– А забирали-то самых крепких, работящих. Здоровая и сильная обслуга просто нужна была.

Потомки обречены?

В середине 1980 в Балаганске сгорел дом семьи. Они праздновали свадьбу брата Елены, начался пожар, в огне погибла семилетняя внучка бабы Дуси. Вспоминая об этом, она снова трет покрасневшие глаза кулачком. А Елена расстраивается из-за еще одной «несправедливости»: она считает, что причину пожара никто не расследовал, просто свалили на шалость погибшей девочки. Так или иначе, а строить новый дом на родине Протасовы не стали – сперва уехали в Подмосковье к одному сыну бабы Дуси, потом к родне в рязанское Заокское, в начале «нулевых» купили ветхую избушку в Дубровичах. Отстроились и завели хозяйство, за молочной продукцией «от бабы Дуси и тети Лены» то и дело забегают соседи. Обе говорят: вроде, больше и желать нечего, да есть одно несделанное дело, которое тянет за душу. У папы и деда бабы Дуси нет ни могил, ни памятников, где родные могли бы их помянуть. Женщинам хотелось бы найти эти места, хотя обе понимают, что затея провальная.

– Я ведь и дедушку не знала, и не найду там ничего, но я прямо горю желанием побывать там, где они погибли, вот в этих лагерях, в Магадане, – говорит Елена. – Туда же не так просто добраться. А это память. Да нам бы хоть на родине побывать, но это для нас слишком дорого.

Баба Дуся до сих пор помогает дочери по хозяйству

С вопросом о льготах на покупку билетов в поезде дальнего следования для труженицы тыла, пострадавшей от политических репрессий  в возрасте «80+» Елена обратилась в местную соцзащиту. Выяснилось, что в Пенсионном фонде Евдокия Протасова имеет статус труженика тыла и ветерана труда, а в соцзащите – нет. Женщинам предложили найти двух свидетелей и доказать, что в военные годы 12-летняя Евдокия работала в колхозе. Найти ровесниц Протасовой, которые живут за четыре тысячи километров от места жительства, было тем еще квестом, но они справились. Однако подруги детства не смогли ни о чем свидетельствовать – они с трудом вспомнили свои имена. Получить льготу на проезд так и не удалось.

Больше 20 кошек нашли приют в доме Протасовых

– Законы-то у нас есть, но исполняются они бестолково. Все от людей зависит. Например, одна чиновница согласилась помочь в нашем деле, а через день сообщила мне в пять часов вечера: «Звоню в Балаганскую администрацию, а там никто трубку не берет!». А кто там возьмет трубку в десять вечера, ведь у нас разница во времени пять часов. «Да?», – удивленно спрашивает чиновница. «Да», – говорю, и трубку положила. О чем с ней разговаривать? – негодует Елена.

Между собой женщины продолжают обсуждать октябрьскую поездку в Рязань. Баба Дуся говорит, что помнит «какой-то камень», который открывали на месте будущего памятника жертвам репрессий и интересуется, не установили ли его. Услышав ответ, буквально взрывается:

– Да это давно надо было сделать! А не сейчас, когда все ужо в могиле! Отцы в могилах, дети уже в могилах. Остальным и поклониться замученным по велению власти негде. Следующее поколение уже ничего не будет знать! Хотя… Солженицына будут читать – будут знать, нет у нас грамотных людей, что ли. Молодежь тоже умная есть, не все молодые дураки.

Баба Дуся надевает шапочку и сообщает, что пора «по хозяйству поделать». В прихожей внезапно останавливается и начинает декламировать*, размахивая правой рукой, словно вбивая гвозди:

– Увели их по санному следу,

Возвратились – забрали коня.

Ни отцу не помог я, ни деду,

Вот и мучает память меня.

Хватит, сам говорю себе, хватит!

Раскулачили – значит, судьба.

Только пусто в душе, словно в хате,

По которой прошлась голытьба.

Спустя пару минут Евдокия Павловна уже во дворе – рубит кабачки на подкормку коровам. Со всех сторон к ней начинают сбегаться кошки. А баба Дуся, размеренно тюкая топориком, продолжает:

– Нынче всякий и рядит, и судит,

Прижимая ко лбу три перста.

Дед с отцом были русские люди –

Ни могилы у них, ни креста.

*Стихотворение Владимира Шемшученко

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ

Потомственные «мракобесы»

Бой капитана Смышляева

Подписывайтесь на телегу «Новой», чтобы наши новости сами находили вас