В последние недели россияне второй раз после 24 февраля переживают психологический шок. Причем в этот раз намного более сильный. Если после февраля большинство людей, за малым исключением, тревожились преимущественно по поводу того, что станет с их потребительской корзиной, то после объявления «частичной мобилизации» пришло осознание, что речь идет об их собственных жизнях или жизнях их близких. Из позиции равнодушного наблюдателя они внезапно оказались в положении «невинной» жертвы. Так что в действительности для многих это первая реальная психологическая травма после начала специальной военной операции. Не претендуя на широкие обобщения, поделюсь наблюдениями из своей профессиональной деятельности как психотерапевта. А также из опыта повседневного общения с людьми.
Иллюстрация: Петр Саруханов / «Новая газета»
В области психотерапевтической практики я заметил следующие феномены: у некоторых пациентов, страдавших невротическими расстройствами или депрессией, имело место ухудшение состояния. Хотя в некоторых случаях наблюдалось обратное: имевшиеся ранее невротические симптомы исчезали, а их место занимали переживания, связанные с актуальной ситуацией, связанной с частичной мобилизацией.
В то же время у части людей не было явных признаков тревоги. Я объясняю это работой психологических защитных механизмов в виде отрицания и рационализации. Некоторые выбирали для себя комфортную точку зрения, снижающую чувство опасности или придающую некоторый позитивный смысл происходящему: «Частичная мобилизация коснется немногих, все как-нибудь обойдется»; «У меня/моего близкого нет боевого опыта, поэтому, если и призовут, я/он буду(ет) в тылу»; «Погибают немногие, я, скорее всего, вернусь» и т.п.
Некоторые сознательно ограничивали себя в чтении новостей и концентрировались исключительно на повседневных делах.
Что касается коммуникации в семье, то нередко наблюдалась смысловая драма, когда сталкивались прямо противоположные взгляды на происходящее. Нечто подобное тому, что имело место после февральских событий, но в еще более гротескном и страшном варианте. Например, мужчина не хочет подвергнуться частичной мобилизации, а его родители говорят, что он трус и должен идти служить. Ну или противоположная ситуация, когда член семьи говорит, что пойдет, как только придет повестка, несмотря на ужас близких и их попытки его отговорить.
На мой взгляд, наиболее шокирующей является реакция, которую можно определить как выученную беспомощность: «Не хочется идти, но, если повестка придет, пойду… Что сделаешь…» И более того, некоторые начинают заблаговременно за свой счет закупать бронежилеты, спецодежду и другое снаряжение.
Что наиболее удивительно, эта реакция имеет место у людей, совсем без энтузиазма относящихся к СВО.
Конечно же, не все ведут себя таким образом, о чем, в частности, свидетельствует непрекращающийся поток россиян в сопредельные страны. Вспоминается анекдот про свою веревку…
Не так давно мы обсуждали причины такой покорности судьбе с одним коллегой-психотерапевтом. Его точка зрения заключалась в том, что эти люди проявляют конформное поведение и больше смерти они боятся проявить автономию и так или иначе противопоставить себя окружающему социуму. На мой взгляд, дело не сводится только к этому. Думаю, что такое поведение ближе к посттравматической реакции оцепенения, которая заключается в том, что при реальной или воображаемой угрозе живой организм впадает в ступор и даже не пытается убегать или сопротивляться. Такая реакция, с одной стороны, предопределена биологически – сдаться без боя перед превосходящим по силе противником, оцепенеть, притвориться мертвым. С другой стороны, эта реакция может усиливаться из-за личного опыта человека.
Как наследникам тоталитарного Советского Союза, всем нам в большей или меньшей степени присущ глубоко укорененный страх перед государством. Как с самоиронией писал Владимир Войнович в одном из своих романов: «Перед людьми начальствующими я всегда робею».
Символы государственной власти действуют, как взгляд Медузы Горгоны, парализуя волю. Истоки этого достаточно понятны, ведь проявление покорности и лояльности к государству на протяжении многих лет было залогом выживания.
На мой взгляд, укоренившуюся привычку к лояльности показывают социологические опросы, демонстрирующие неизменно высокий рейтинг президента, одобрение присоединения Херсонской и Запорожской областей и т.д. Представители либеральной общественности часто критикуют результаты таких опросов и говорят, что они не отражают реальную точку зрения опрошенных (в чем я сильно сомневаюсь). Но даже если согласиться с этим аргументом, то есть то, что бесспорно демонстрируют эти результаты, — повышенная готовность проявлять лояльность даже в ситуации, где реальная опасность отсутствует. Ведь еще никто не подвергался преследованиям за «неправильные» ответы в соцопросе.
Почему это поведение присуще людям, которые сами не переживали страха перед ночными арестами, не подвергались допросам, пыткам, заключению, депортациям, – объясняют психологические исследования, касающиеся передачи психической травмы от поколения к поколению.
Фото: пресс-служба Минобороны РФ / ТАСС
Травматический опыт передается через эмоциональные состояния, которые переживают родители, образцы поведения, которые они демонстрируют, гласные и негласные семейные правила.
Психологи предполагают, что серьезная коллективная психическая травма, в основном, изживается к третьему поколению. Однако в нашем случае следует сделать поправку на то, что в российском обществе не было условий для преодоления травмы тоталитаризма.
Подводя итог, можно заключить, что стратегия выживания в виде безропотного подчинения и лояльности, полезная во времена тоталитарного правления, в очередной раз дала сбой и сейчас превратилась в свою полную противоположность, угрожая гибелью.
Что касается более оптимистичных выводов, то психологический анализ поведения людей в различных экстремальных ситуациях, от стихийных бедствий до заключения в концентрационные лагеря, показал, что больший шанс выжить имели те, кто не оставлял попыток влиять на ситуацию, несмотря на ее кажущуюся безвыходность.
Критическая ситуация всегда является экзистенциальным вызовом, актуализируя переживания ответственности, вины, неопределенности.
И в нашем случае этот вызов адресован в значительной степени тому, насколько мы можем сохранять чувство внутренней свободы.
Андрей ГРОНСКИЙ, психотерапевт
ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ